Инна Лесовая - Счастливый день в Италии

Но полной гармонии не получалось. Может быть, по вине Сержа. Что–то вносил он в эту музыку… какую–то пугающую, гибельную несерьезность.

По дороге домой Зародыш лежал тихо, сложив ручки на груди. Эта ослепительная музыка наобещала столько плохого, так растревожила его… Казалось, она не просто напророчила — накликала то, что ожидало их впереди.

Думать об этом не хотелось. Зародыш стал размышлять о том, что, может быть, Серж, фамилию которого никто так и не назвал в течение всего вечера, — какой–нибудь знаменитый пианист. И, вполне вероятно, Доре было известно его имя. Или еще забавнее: может быть, Мики знал о дружбе родителей с этим музыкантом и собирал пластинки с его записями. А потом, уезжая, оставил их Доре.

Почему–то Зародышу очень хотелось, чтобы это было именно так. Он жадно прислушивался к разговору родителей, надеясь, что кто–нибудь произнесет, наконец, фамилию Сержа. Хотя Дору, которая исправно слушала подаренные братом пластинки (пока не сломался старый проигрыватель), никогда не интересовали имена исполнителей.

И снова Зародыш подосадовал на нее — будто Дора испортила игру, затеянную им и Мики, разорвала какой–то созданный ими круг. «Ну что мне с того? — утешал себя Зародыш. — Неужели для меня было бы так важно обнаружить, что Дора слушала именно его записи в последние годы своей жизни?» И с удивлением чувствовал, что да, почему–то важно. Что, может быть, для того и даровано ему сознание, чтобы объединить в цельные, законченные фигуры события сегодняшнего дня и долгой будущей жизни. И все его существо как бы занялось от возбуждения при мысли о том, что будут, будут еще такие же дни, как сегодняшний, и множество случайных, непонятных штрихов еще соединится и образует замкнутые круги и затейливые арабески. И не только в том дело, что ему предстоит узнать много нового, но и в том, что сам он быстро умнеет. И сейчас, вечером, выделяя усилием внимания любой эпизод из кристалла своего будущего, он замечает и понимает в нем гораздо больше, чем замечал и понимал еще утром.

И совсем по–другому видел он теперь лицо Мики, уезжающего вверх на эскалаторе — странное, нестареющее лицо, с вечной улыбкой горбуна, которая так не нравилась Доре и в которой сейчас Зародыш распознавал ответ на любой свой вопрос. И он задавал, задавал эти вопросы, взахлеб, один за другим, а Мики улыбался, ласково и успокаивающе, пока не оказывался на вершине лестницы, пока не исчезали в чужом пространстве его курчавая голова, птичья грудь, белые пальцы, лежащие на черном поручне.

Бредовая надежда блеснула вдруг и ослепила Зародыша: исчезая навсегда из Дориной жизни, Мики должен появиться здесь, сейчас же, в этом городе, в доме, куда они едут. В своем песочном костюме, в рубашке того же оттенка, с плащом на руке. И Зародыш всей силой своего нетерпения стал торопить извозчика, подгонять лошадь…

Копыта били по остывшему булыжнику с ночной осторожностью.

— Милый Серж, — сказала Мать. — Он не в состоянии поверить, что кто–то может любить не его.

— Он очень талантлив, — сказал Отец.

— Да, конечно, — согласилась Мать и зябко потерлась о рукав мужа.

Коляска мягко покачивалась, будто спешила их убаюкать — последних, кто не спит в этом глубоко уснувшем городе. Ни одно окно не светилось, не шевелились за оградами листья. Только в небе, необычно черном и высоком, зябко подрагивали звезды.

— Как бы нам всех не перебудить, — сказала Мать. — Открывай тихонько.

Отец кивнул и помог ей выйти из экипажа.

Ключ в двери повернулся почти беззвучно. Не зажигая лампу, они осторожно поднялись по лестнице. Что–то скрипнуло в комнате Мики. И еще раз, чуть громче. Мать приоткрыла дверь.

На фоне окна темнела детская головка. Всклокоченные кудряшки торчали во все стороны. Невидимая луна подсвечивала сзади тоненькую шейку, плечико, перекошенный воротничок рубашки…

— Как же это, Мики! — огорченно вскрикнула Мать. — Ты до сих пор не спишь?

— Я ждал вас, — зашептал возбужденно Мики. — Хотел вам показать…

Он повернулся, так что стал виден вдохновенный детский профиль, и что–то потянул со своего столика. Жемчужная низка простучала по дереву, аккуратно проблестев по очереди холодными огоньками. Будто крошечный поезд промелькнул в ночи.

— Мы собрали все бусинки. Застежку приделала мадам Ларок, а нанизывал я сам. Как ты думаешь, Ей будет впору?

— Я думаю — как раз! — растроганно шепнула Мать.

— Тут потом нашлась еще одна, — ободренный Мики окончательно вывернулся из–под одеяла и зашарил по столу. — Вот.