Роман Солнцев - Минус Лавриков. Книга блаженного созерцания

Старик Вязов без слов отдал шестьсот баксов (у него больше не было) в дрожащую руку Мини, но вечером того же дня Миня, уже из своих скопленных небольших запасов, отнес ему на квартиру обратно эту сумму. Старик, отперев дверь, побледнел от страха — верно, подумал, что Миня пришел что–то еще требовать. А тот испугался, почему Вязов не берет, уж не подаст ли он на него в суд. А крутые парни прознали, что он к старику ходил (значит, следят?). Хотели его крепко отмутузить и машину отобрать, но друга спас Саня Берестнёв. При всем своем тонком визгливом голоске, он обладал великим талантом убеждать людей, ибо в речи его через слово зияла изобретательная матерщина (в кожу, в компас и пр.) Он, видимо, рассказал бандитам, что Миня честный–пречестный чудак на букву «м». И крутые простились с Миней…

И вот так всю жизнь — шатало справа налево, сверху вниз. Жена Татьяна в последнее время стала взглядывать на Миню с печалью. Наверно, подумывала, за кого же она вышла замуж? За бесхребетного человечка. За шарик с нарисованной улыбкой. Сама она вот уже два года трудится в администрации города и, пожалуй, одна и зарабатывает на жизнь семье…

Стыдно обо всем этом думать, да невозможно не думать, ибо всем был в тягость. Вернее сказать, все им пользовалась, а потом оказывалось: он же и не оправдал надежд. Почему Миня и бросился покупать акции, это был шанс…

Увы, теперь сам по себе катится, неизвестно куда.

А почему бы не переломить судьбу? Что–то еще придумать, еще? И доказать, доказать! А потом, позже — если он захочет, — явиться на белом коне? Почему бы ему не сбежать из этого привычного мира, где все знают его такого смешного, уйти прочь, как уходил Лев Толстой или Диоген?

«А вот уйду! Раз уж я такой всякий, испробую себя до конца. И вдруг смогу!» Мысли путались. То жаль ему становилось себя, то гордыня выпрямляла тщедушное тело и глаза сверкали так, что пролетавшая мимо стрекоза чуть не села ему на глаза, как на воду.

Лавриков свернул наугад с гулкого шоссе и вошел в сосновый бор. И миновал светлый бор, и березовый прилесок. И остановился в изумлении. Еще до того, как заметить незнакомого человека, он уставился взглядом на большого быстрого паука, тоже почти у самого своего лица — тот лихо скакнул от ветки к ветке, черный, с золотистыми просвеченными мохнатыми кривыми ножками, пробежал вверх и замер, как черная дыра, пробитая в вечереющем стеклянном небе. Как будто впрямь небосвод стеклянный, а там, за ним, внутри, — мертвая чернота… Почему об этом подумал Лавриков?

Впрочем, здесь, над бурым логом, среди ивняка сарай не сарай, но некая клеть, и мирно бродят козы, гложут кору, дергают траву. И сидит на пластмассовом ящике из–под вина могучий старик с палкой, с лицом как из перекаленной жести, с рыжей лопаткой бороды, в старом пиджаке, старых серых штанах, в старой шляпе и разбитых кедах. Рядом прислонено к колену двуствольное ружье с веревкой вместо ремня.

— Работы нет? — спросил Лавриков, останавливаясь.

— Работа всегда есть, — отвечал библейский старик.

— Только я пасполт дома забыл, — привычно смеясь, добавил несчастный Лавриков.

Старик медленно, со скрипом и щелчками, поднялся и смерил взглядом маленького незнакомца с круглыми синими глазами..

— Не убьешь меня? Не похоже, что отсидел, — волосы на месте. От следователей пуляешь?

— От жены.

— Понятно. Хочешь работы — вон, хату мою крой. Доски есть, пока не сгнили, да сноровка не та. Коз я и сам попасу. — И, помолчав, уточнил: — Кормиться у нас будешь. Жену зовут Таисия Ивановна, она плохо слышит, кричать надо. — Старик махнул рукой вдоль оврага. — Сейчас этих дур стреножим и вместе пойдем..

Так и сделали. Стреножили желтоглазых коз и пошли.

Все! Аллес! Олл! Прощайте, дамы и господа, а вернее — дамки и ферзи. Живите без Лаврикова. Весь мир, вся планета живите без Лаврикова!

И город наш. Живите без Лаврикова!

Нету Лаврикова! Исчез Лавриков! Он как воздух! Он — фантом! Тю–тю!

Минус Лавриков.

Когда в доме горе, время свищет молнией. Что происходило в квартире Лавриковых в первые дни после того, как Миня исчез, я думаю, читатель может себе представить сам.

Лев Толстой однажды обмолвился, что все счастливые семьи счастливы одинаково, но каждая семья несчастна по–своему. А я бы ныне осмелился поправить великого писателя хотя бы в одной этой его строке, исходя из опыта новой России: счастливы как раз по–разному, у кого «мерседес», у кого новые галоши, а вот несчастны все одинаково…