Виталий Московенко - Золотой ретривер

— Братец, ты даже не замечаешь кому втираешь свою ложь.

— ОК! Тогда спорим на пять штук «зеленых», что она в силах подсобить нам, при этом не оплошав?

— Ты бросаешь мне вызов?

— Вроде того. Принимаешь бой?

Слова Яна перетекли с посудины страха в посудину вызова и принципов. Уж этот говнюк знал, на какую наживку нужно цеплять «мистера эМБи». Если бы принципы были материальными, то не Марк воровал бы, а даже наоборот. Все равно столько враждебной чести, лживой доблести и дурно попахивающих принципов ему ни к чему. Но отнюдь, до какого–то момента не хотел двигаться по ложному, как ему в детстве врали родители и учителя, пути.

Несколькими годами ранее он вознамерился зарыть топор войны между ним и «обманутыми», как он сам их наименовал. А в печальных обстоятельствах своего жизненного старта он будет винить лишь самого себя. Живи сам и дай жить другим. Простите мне, как я прощаю должникам своим. Не рой другому яму… пригодится воды напиться.

— Идет! Чур, я выбираю метод обмана.

— Без проблем. Я, тем временем, пойду домой и окончательно отосплюсь.

— Можешь не слишком расслабляться. У меня уже есть шаловливая идейка. Завтра я арендую платный телефонный номер в городе, а уже через несколько дней мы будем обходить офисы компаний в мотоциклетных костюмах.

— Вот потом детальней и расскажешь. У тебя эта аферка крутилась в голове еще несколько дней назад?

— Можешь и так считать.

Выпроводив Яна к себе домой, Марк уразумел, как хорош и уютен его дом в тишине и покое. Ян же направлялся к себе домой, где его ждала кошка Тина, выпрашивающая еду и ласку, когда хозяин пересекает порог «берлоги». Ян движется к письму, адресованному не существуещему адресату, лежавшее в столику на балконе. Письмо, въевшееся в душу, корнями порвавшее оковы. Его намерения явно не были таковыми.

Осталось три недели к Дню Рождения. Двадцать один день. Когда говоришь «неделя», кажется, что это понятие сопоставимо с понятием «месяц». Но это все те же крошечные семь дней.

Страх и ненависть где–либо

«Я бы извинился, что не писал столь долго, не будь я уверен, что куда больше любых извинений тебя порадует затейливая предыстория сего послания: я как раз вернулся к себе в комнату после суровой стычки с братцем Марком (припоминаешь? Думаю, ты уже свел знакомство с его фантомным двойником в кофейне Деревни), и я решил, что будет только справедливо утешить свои нервные окончания дымом косяка. Трава была в целости и сохранности, где я ее припрятал — в коробочке из–под кольдкрема из того бритвенного набора, что подарила мне Мона. Но где проклятые бумажки? Даже дети знают, что трава без штакета — одно лишь недоразумение! Как пиво без открывашки. Как опиум без трубки. По самой меньшей мере, девять десятых нашей термосианской жизни — суть вакуум, что запечатан серебристым плавленым песком. Но несмотря на всю искусственность такого бытия, мы все ж способны временами вырываться, открываться и наслаждаться малой толикой пустоголовой свободы. Так ведь, друже? Я хочу сказать, что даже самый правильный, морально стойкий, социально безопасный твердолобый жлоб хоть раз за жизнь, да напивается до вышибания пробки и наслаждается разгулом своего безумства. И то — лишь с пошлого какого–то бухла. Так как же может праздник полной банки ганджи быть омрачен отсутствием штакета? Я весь горел, я весь ревел негодованием. И уж подумывал над тем, чтобы скрутить косяк из глянцевой журнальной шкуры. Но — случилось озарение: мой бумажник! Ужель не положил туда я пачку пусть потертых, пусть обветшалых, но штакетин — в ту ночь, когда мы удолбались в смерть у тебя дома (с нами, кажись, была какая–то девица в тот вечер), а также вместе сложили свой шедевр бессмертной детской классики? Я опрометью ринулся к штанам — и вот мой бумажник. Ах! Ах да! На месте три бумажки, и там же рукопись поэмы — «Вот петух за клушкой мчится. Вот он топчет эту птицу. В грязь вдавил и кинул палку — до чего же птичку жалко!» А это еще что за листочек спорхнул на пол, точно умирающий мотылек? А это клочок салфетки для очков, измазанный губной помадой, и на нем записан телефон рабочий Драго! Вздохнул я, преисполнившись воспоминаниями. Дружище Драго, старина… я снова окунулся в наше беззаботное школярское житье. Хмм, уж верно, не повредит душе моей измученной общение с ним. И надо б черкнуть ему хоть пару строк. И вот я их черкаю (и хорошо б, кабы эта шариковая дрянь прекратила свой саботаж!), с намерением выдуть три косяка, скрученных мною. Три? — слышу я твой ропот. — Три косяка? На одного? И целых три?