Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

Весна, поздняя и холодная в этом году, все тянулась, запаздывала. Старый клен под окном студии, собиравшийся было зацвести, так и стоял в зеленых брызгах полураспустившихся почек, а тепла все не было и не было, ветер гнал увесистые облака, одну гряду за другой. Радостное солнце выныривало на минуту и снова пряталось, и было холодно, холоднее, чем зимой, потому что отопление давно отключили.

Мария Николаевна бродила по квартире, укутанная в шаль, волоча за собой непослушную ногу. Их отношения с Ветой не стали ни теплее, ни ближе, они обе не были к этому способны, и все-таки по-своему они ужились, и главным орудием мира были лишенные выражения лицо и голос Марии Николаевны. Этот кажущийся покой был мостом между ними и им во спасение, и они, понимая это, старались не сдвинуть опасное равновесие. Каждый день Вета привычно скользила глазами по развешенным на стенах картинам, по всем этим березам, речным берегам, стогам, дачам, и со временем ей стало казаться, что она узнаёт их, что-то выплывало в ней, сладкое, щемящее, родное. Ощущение Роминого присутствия снова тепло коснулось ее. Он жил в этих пейзажах, молодой, светловолосый, смеялся хрипловатым, сдавленным, счастливым смехом, высвистывал сквозь зубы свои любимые концерты, витал где-то рядом, высокий, узкоплечий, и, может быть, это его тень лежала поперек солнечной дорожки, бегущей между сосен. Во всяком случае, ничто не мешало Вете думать, что это именно так.

— Это ведь всё Таруса, правда? — спросила она.

— Да.

Мария Николаевна покружилась по комнате, потом подняла голову и долго без выражения смотрела Вете в глаза. Из ее перекошенного рта несколько раз вырвалось паровозное пыхтение, и наконец она сказала:

— Сохраните их. Мне хотелось бы знать, что после моей смерти картины не попадут в чужие руки. Это моя единственная просьба.

Ее просьба на этот раз не касалась Ромы.

Однажды Вета из института забрела на выставку в Академию художеств. Выставка оказалась большая и интересная. Вета стояла возле натюрморта любимого своего Павла Кузнецова и размышляла о том, что он чем-то неуловимо похож на Сезанна и в то же время совершенно не похож, когда ее кто-то деликатно тронул за рукав:

— Вы меня, конечно, не узнаете…

Рядом с ней стоял парень, невысокий, ладный, с серыми волчьими глазами под легкими, чуть нахмуренными бровями. Это лицо было знакомо Вете, но позабыто, оно было из детства, из школьных лет. Ах да, конечно же это был Елисеев Е. И., муж Таньки Яковлевой, угодивший на нее по какой-то там переписке и потом, по слухам, бросивший ее и уехавший невесть куда. Но вот же почему-то очутился здесь. Она усмехнулась:

— Нет, отчего же, я вас помню, мы еще отплясывали с вами на вашей свадьбе. Вы — Женя Елисеев.

— А у вас какое-то странное имя, я опять забыл…

— Ничего странного. Елизавета, Вета…

— Почему не Лиза?

— Не знаю. С детства звали Вета. Я привыкла. По-моему, неплохое имя, мне нравится…

— А мне — не очень, — упрямо сказал Елисеев. — Можно, я буду звать вас Лиза?

— Да зовите на здоровье.

— А я вас запомнил. Вы были самая красивая из всех девушек. — Елисеев вдруг улыбнулся, заблестели зубы, вспыхнули глаза.

«Да он красавец, этот Елисеев, — растерянно подумала Вета. — Вот еще новости…» Она очнулась.

— Вы извините меня, Женя, надо идти, у меня совсем нет времени.

— Конечно-конечно, пойдемте. Вы на каком курсе? Вероятно, переходите на пятый? А я, представьте себе, только на второй. Вот сколько времени зря потерял. Зато теперь я в медицинском.

— Вы? Как странно.

— Что же тут странного? А впрочем, может быть, вы и правы. Но об этом мы в другой раз поговорим, хорошо? Можно, я запишу ваш телефон?

И тут оказалось, что они стоят уже у входа в Ветин двор, под круглым окном студии.

— Пожалуйста, — сказала Вета и помялась еще минуту, ожидая — а может быть, Елисеев еще разок улыбнется.

Но он был серьезен. Записал телефон в неуклюжую, слишком большую и, по-видимому, пустую записную книжку, аккуратно вложил ее во внутренний карман, щелкнул каблуками и наклонил голову. Вета усмехнулась и протянула ему руку. Его рукопожатие было невероятно теплым, нежным и твердым.

«Уж не влюбилась ли ты, голубушка? — с изумлением подумала она. — Что это еще за страсти?» И она торопливо вошла в дворовую арку, удрала.

Несколько дней она ждала звонка. Возвращаясь даже после недолгого отсутствия, первым делом спрашивала Марию Николаевну:

— Мне никто не звонил?

И Мария Николаевна уставляла в нее темные отсутствующие глаза и качала головой.