Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

— Да, — сказала Мария Николаевна своим новым, медленным бесцветным голосом, — у меня был большой талант. Но я встретила своего мужа и бросила музыку. Я все отдала семье. И вот осталась одна.

— Вы не одна, — мягко, спокойно сказала Вета, — разве вы одна? — И она увела ее в комнату, помогла раздеться и лечь.

Потом вернулась в столовую и с удовольствием села на свое место во главе стола. И снова они ели какие-то салаты, заливное и мясо, в изобилии приготовленное Ветой, смеялись. Ирка болтала, Таня пыталась придать своему Славику вертикальное положение, а Вета сидела, вопреки всем правилам, уставив на стол локти, оперев на руки нежное красивое лицо, и сияла бледно-голубыми удивленными глазами. Ей было хорошо.

Вета нашла себе работу. Это получилось как-то само собой. На кафедре электрохимии и коррозии ушла в декрет лаборантка, унылая, вечно болевшая женщина. Вета подумала и пошла к своей преподавательнице.

— Валентина Васильевна, а не могла бы я поработать у вас, пока не вернется Люба? Мне очень нужны деньги.

— Вам? — удивилась преподавательница.

Работу Вете дали охотно, даже с некоторой торопливостью, такой выход устраивал всех, на кафедре давно надо было навести настоящий порядок, от Любы добиться его было невозможно. И вот Вета работала в счастливом предвкушении грядущего богатства — шестьсот рублей зарплаты да пятьсот сорок стипендии, а если будет повышенная — семьсот сорок, — это будет… это будет тысяча триста сорок! Целое состояние! Она даже сможет поехать куда-нибудь в отпуск. Договорится с Семеном Платоновичем и поедет! А может быть, Марии Николаевне станет легче, и она начнет выходить, тогда вообще начнется новая жизнь! Но пока… Пока вставать приходилось в половине шестого, чтобы успеть все приготовить, накормить Марию Николаевну и успеть на кафедру хотя бы за час до начала занятий. Остальное она делала днем, бессовестно прогуливая лекции. Это было не страшно, потому что она заранее договорилась с Таней, что будет пользоваться ее конспектами, все равно они занимаются вместе. А Танины конспекты славились, она просто-напросто идеальным каллиграфическим почерком записывала все, от слова и до слова, непонятно было только, как это ей удавалось.

Вета втянулась, приспособилась, и у нее все чаще мелькала мысль, что так жить, в сущности, легче, некогда думать, некогда сомневаться, некогда страдать. Но на самом деле она понимала: все то, чем она так гордилась, преодоление, которого жаждала ее душа, — все это было простое и неинтересное убийство времени, тренировка, испытание на прочность, все, что угодно, только не сама жизнь. Своей напряженной постоянной беготней она убаюкивала, усыпляла свой мозг, свое сердце, свою душу — все то важное и прекрасное, что жило в ней прежде и для чего она родилась на свет. Но сейчас для этого просто не было, не хватало сил, и она замерла в бездумной спячке, свернувшись в клубок внутри самой себя, похудевшей, равнодушной ко всему, доброй. Да, пока так было легче и проще.

По воскресеньям, раз и навсегда заведенная, она опять вскакивала рано, переделывала кучу дел, а потом уходила бродить по городу. Она удивлялась, что город жил, как прежде, — на улицах бурлил народ, магазины были открыты, и в них продавались соблазнительные вещи: нарядные тряпки, любимые пирожные, цигейковые шубы и модные туфельки, телевизоры и радиоприемники. Вот без чего Вета неожиданно заскучала — без телевизора, она успела привыкнуть к его живому присутствию в доме. Когда-нибудь она обязательно купит себе телевизор, а пока приходилось довольствоваться пирожным.

Она останавливалась у театральных касс, но билетов не покупала, она слишком отстала от театров, от музыки, да и неприятно было идти куда-то вечером одной. Разглядывая афиши, она вспоминала свое первое посещение консерватории вдвоем с Романом и усмехалась, и лицо у нее делалось такое, что на нее начинали оглядываться прохожие. Впрочем, она и без этого ловила на себе взгляды, но пропускала их сквозь себя, как если бы она и эти люди находились на разных планетах и видели друг друга по телевизору. Они даже могли нравиться ей, но это не имело никакого значения. Нагулявшись по весенним улицам, она заходила на какую-нибудь выставку на улице Горького или на Кузнецком и ходила не торопясь, с наслаждением, подолгу задерживаясь у картин и запоминая имена. Уроки, полученные в полузабытой компании лысого Костеньки, не пропали даром. Она понимала и любила живопись. Ей не нужны были объяснения и смешные нелепые споры, то и дело вспыхивавшие возле современных картин, здесь не о чем было спорить.