Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

Роман поднял глаза. Ивлиев сидел как ни в чем не бывало, улыбался большим расплывчатым щербатым ртом, белые брови вопросительно-приветливо приподняты:

— Ну так что?

Роман покачал головой:

— Нет, Владимир Иванович, мне ваше предложение не подходит.

— Ну, на нет и суда нет, — удовлетворенно откликнулся Ивлиев и сразу торопливо стал подниматься из кресла.

— Правда, я не уверен, есть ли у вас моральное право на такую монографию, — решился Роман и тоже поднялся.

— Моральное право? Ха-ха-ха, — Ивлиев захохотал и стал радостно хлопать Романа по плечу. — Какой вы, однако, странный, наивный человек, неужели вы думаете, что что-то в науке принадлежит вам или мне, наука не знает границ, я пишу монографию, ее будут читать ученые, на ней будет учиться молодежь, а вы хотите хранить свои секреты для одного себя и вместо славы обретете безвестность. Кому нужна ваша кубышка?

— Но ведь вы беретесь за чужую тему.

— Ну вот вы опять, — сказал Ивлиев плачущим бабьим голосом, — чужое, свое… Это наука, это общее. И, кстати, у меня есть статья с Рыбачковым, довольно обширная работа, и, между прочим, опубликована еще до вашей защиты. Не читали? Не может быть. У нас многие, многие выводы совпадают. Я думаю, вы читали, просто, знаете ли, уверен…

— Не хотите ли вы сказать, Владимир Иванович, что это я воспользовался вашими данными?

Ивлиев вдруг побагровел, улыбка сбежала с его лица, и оно сразу стало злым, барственным.

— Ну, знаете, Ивановский, вы переходите все границы, где вы воспитывались? Я, понимаете ли, не мальчик, чтобы выслушивать ваши грязные намеки. Я сделал вам серьезное, солидное предложение, а вы грубите, разводите какие-то склоки. — Он помолчал и вдруг выкрикнул своим пронзительным противным голосом: — Склочничать нехорошо, стыдно, молодой человек!

Роман выскочил из душного кабинета, секретарша теперь не поднялась, а только выглянула любопытно из-за огромной пишущей машинки, она все слышала. Так вот для чего вопил Ивлиев. Он предупредил его, как будут расценены любые его шаги. Он сделал больше, уже пустил о нем поганый слушок: этот Ивановский неблагородный человек, склочник. «Господи, и почему я такой невезучий, — со злостью думал Роман, — почему это должно было случиться именно со мной?»

Вернувшись в институт, он сразу же разыскал своего начальника и, волнуясь, прямо в коридоре в лицах передал ему весь разговор. Михальцев задумчиво скреб синюю щетину на щеках.

— Вот проходимец, — сказал он, — вот мерзавец! Прощайся теперь со своими амбициями, этот из зубов ничего не выпустит. А ты тоже хорош, помчался! Кто тебя к нему гнал? Почему со мной не посоветовался? Я бы тебе сразу сказал, что с этим разбойником нельзя иметь дело.

— Ну и что? — усмехнулся Роман. — Что бы изменилось?

— Что бы изменилось… Ничего, конечно. Послушай, а ведь, пожалуй, есть выход! Честное слово, есть, Роман! Книга-то дело долгое, не то что статья, и агентурные данные у тебя есть, ты видел план. Сейчас накатаешь статью, большую, теоретическую, тебе, дураку, давно надо было ее написать, и отправим в солидный журнал, в академический, это я беру на себя. Только бы не попала к Ивлиеву на рецензию, за этим надо будет последить, и мы еще посмотрим, чья возьмет! Ах ты, собака, ты еще у нас попляшешь!

И теперь Роман корпел над статьей. Нет, это было совсем не так просто превратить свои мечты, предвидения, надежды во что-то осязаемое, доказанное, явное. Одно дело — изложение конкретных материалов, расчеты, в которых он чувствовал себя как рыба в воде, и совсем другое — теория, где каждое слово надо было взвешивать, обдумывать, проверять, и от этого слова делались неповоротливыми, деревянными, мысли лишались полета, застывали, кружились на одном месте. Легко будет Ивлиеву с его авторитетом, с его беспринципностью, наглостью, равнодушием к проблеме. Роман же дорожил в ней каждой мелочью и не мог, не мог позволить себе ни неточности, ни небрежности. Он сидел в столовой за обеденным столом, обложившись бумагами, подперев рукой тяжелый подбородок, писал, черкал, надолго задумывался, курил, прислушивался к Ветиным шевелениям, скрипам, смешному бубнящему голосу там, за дверью их комнаты. Вета тоже занималась, у нее началась сессия. Иногда Вета входила, заглядывала ему через плечо, вздыхала:

— Господи, надоело-то все как! Зубришь, зубришь… А ты все на том же месте? «За последнее время в нашей стране и за рубежом все большее значение приобретают…» Кошмар какой-то. Я думала, у тебя наука, а это такая тоска. Ром, пойдем в кино, не хочу учиться, хочу жениться.