Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

— Вот в этом все и дело, Вета, в этом все дело… — Он встал, походил по комнате, подняв узкие плечи, нахохлившись, посвистел сквозь зубы. — Что же нам с тобой теперь делать?

— Рома, может быть, переедем к нам домой? Здесь я сижу, как мышь, взаперти, здесь твоя мама всему хозяйка, я боюсь ее и не знаю, как за что-нибудь взяться…

— Это не выход и не решение. И потом, есть множество причин, по которым это невозможно.

— Причин? Каких причин?

— Всяких. Не будем сейчас об этом, давай лучше поговорим о нас с тобой. Как ты думаешь, это можно еще поправить? Понимаешь, все зависит сейчас от твоего слова. Я готов на все, на все, лишь бы тебе было хорошо…

И только тут Вета очнулась. Ах, опять они говорили на разных языках, каждый о своем, не слушая друг друга. Она хотела быть взрослой, вот он, случай, надо собраться, взять себя в руки, глупо устраивать истерики, и — кому? Человеку, который сам запуган до полусмерти, запуган ею. Господи, какая глупость! Она хлюпнула носом, вздохнула, спустила ноги с кровати.

— Ну что ты выдумываешь, Рома! Все у нас хорошо, прекрасно, просто я поссорилась с Зойкой, в общем-то дурь, ерунда. Привыкнем, притремся, нарожаем детей — трех девочек, двух мальчиков… или наоборот — двух девочек и трех мальчиков?

— Вета, перестань, не надо.

— Надо, надо. Все у нас хорошо, пойми, совсем не в этом дело. Ты не волнуйся, я правду говорю — все у нас хорошо, все наладится, я тебя люблю, ты слышишь, Рома?

И он со всхлипом повалился ей в колени.

«Чепуха, — печально думала Вета, гладя его густые волосы, — какая чепуха, он еще слабее, еще глупее меня, и я должна его утешать».

Декабрь был снежный, сырой, серая мгла лежала низко, на самых крышах, и казалось, солнце вовсе не показывается в небе, в два часа уже было темно. И только вечерами, когда на улице зажигались огни, мутные, желтые, в ореолах словно висящего в воздухе снега, делалось как-то веселее на душе. За запотевшими окнами магазинов клубились тени, машины ползли по улицам осторожно, из-за дощатых заборов, скупо обведенных цветными лампочками, запасливые женщины уже тащили первые елки, и вокруг них радостно прыгали закутанные, смуглые от румянца дети.

— Какая у нас все-таки северная страна, — говорила Вета, — подумать только, зима без конца и края, пять месяцев зимы…

— А человечек маленький, голенький, брось его в лесу, нипочем не выживет, — подхватила Ирка, — а нам объясняют, что он — царь природы. Какой же он царь, если не приспособлен к жизни на собственной земле?

— Ира, сними локти со стола, — автоматически, привычно сказала Юлия Сергеевна; она думала о чем-то своем, отхлебывая мелкими глоточками чай из синей кобальтовой чашки с тонким золотым узором.

Вечер был длинный, тихий, Вете так не хотелось уходить отсюда.

— Мам, а когда ты делаешь котлеты, ты чеснок кладешь?

— Кладу. А ты что, взялась за готовку?

— Нет, не взялась. Просто у нее котлеты ужасно невкусные, и борщ невкусный.

— Вот взяла бы сама и приготовила.

— Как же я приготовлю? А она? Мама, неужели вся жизнь вот так и будет: зима — лето, зима — лето, институт — работа, а потом умирать?

— Еще перед этим детей нарожаешь, чтобы было кому ныть после тебя, — добавила Ирка; она снова улеглась грудью на стол, положила на руки темноволосую голову, смотрела весело, задумчиво, лукаво. Ирке шел уже пятнадцатый год, и она очень изменилась, повзрослела, но не выросла, просто другие стали движения, тоньше лицо, изменилось выражение синих с золотым блеском глаз.

— И детей рожать тоже некогда, мне еще четыре года учиться. Скука!

— Вот так новости, ты же в таком восторге была от практики, а теперь вдруг — скука. — Юлия Сергеевна кончила пить чай и сразу же стала собирать со стола посуду.

— То был завод, мамочка, а здесь математику надо сдавать, а я ее всегда ненавидела, ты же знаешь. Ир, а у тебя как с математикой?

— У меня? Никак, у меня со всем никак. Потому что я бесталанная, не то что ты. Мне про тебя в школе все уши прожужжали, какая ты и какая я. Но в твой институт я точно не пойду. Потому что я, Вета, по складу гуманитарий, мне нужно что-нибудь такое, мечтательное.

— Я ей говорю — иди в медицинский, а она и слушать не хочет.

— И не хочу, не хочу, я и папе говорила. Потому что, если бы я пошла в медицинский, я бы умерла от одного воображения, посмотрю на человека, и сразу представлю себе, чем он болен, и сразу окажется — все больные, все умирают, это ужас какая будет жизнь. А я люблю, когда весело. Помнишь, Вет, как у нас раньше было?