Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

— Ничего, — сказала Наташа со странной холодноватой улыбкой. Она была в красивом синем платье в белый горошек, черноглазая, смуглая, с волнистыми темными косами.

— Вот увидишь, тебе понравится, идем скорее, вон там заросли наверху — это наш забор.

Но она почти не поднимала глаз, словно пристально рассматривала свои уже запылившиеся туфельки, и шаг ее делался медленнее, и щеки горели, и Роман наконец догадался — она волнуется. И на минуту его тоже охватило жарким смущением, ведь на этот ее приезд можно было смотреть как на настоящее событие. Он-то, Роман, знал, что все совсем не так. Но другие-то, другие могут этого не понимать. Что подумают о них родители, соседи, все вокруг?

Он был до того молод и наивен, что отождествлял свои мысли с Наташиными мыслями, но это была ошибка, они все понимали и чувствовали по-разному.

Родители приняли гостью рассеянно и спокойно.

— Давайте-ка скорее обедать, — сказала мама, — а то того гляди пойдет дождь, а нам еще надо немного поработать, сегодня такое необыкновенное освещение, правда, Шура?

Отец кивнул и отодвинул для Наташи стул возле себя. Они обедали на терраске, заросшей кустами малины и смородины. С улицы доносились стук и веселые крики детворы, играющей в городки. На бревенчатой стене, как раз напротив Наташи, висела новая папина картина, на которой был знакомый травянистый зеленый бугор, внизу угадывалась вода, а вдали стояли корявые ветлы в дымке, и к ним бежало несколько тропинок, сходящихся дальше в глинистую, сырую разбитую дорогу. Это был очень нежный и тонкий пейзаж, и Роман надеялся, что Наташа увидит и оценит его и что-нибудь хорошее скажет папе, но она молчала, тарелка перед ней оставалась почти нетронутой, и лицо ее делалось все грустнее, все озабоченнее и напряженнее. Она словно ждала чего-то, и ее гнутые темные брови застыли на лице в удивленно приподнятом вопросительном положении.

— А теперь пойдем, — сказал Роман, когда с обедом наконец было покончено, — я приготовил для тебя комнату во втором доме, он сейчас пустует, дачники еще не приехали. Пойдем, я покажу тебе.

Они прошли по тропке между кустами, мимо зарослей укропа и лука, мимо какого-то старика с белоснежной бородой и в соломенной шляпе, который, сидя на низкой скамеечке, собирал клубнику в круглую корзину из дранки, и вышли на луг к летнему домику под старыми березами.

— Иди-иди, не бойся, — сказал Роман, входя в дом и открывая какую-то скрипучую низкую дверку.

Они очутились в маленькой комнате, почти доверху засыпанной сухими прошлогодними листьями. В верхушку большого окна лился зеленый влажный свет, и почти касались стекол тонкие шевелящиеся ветви плакучих берез.

— Это здесь я буду жить, — тихо сказала Наташа, — ну что ж, мне нравится! — Она навзничь повалилась на листья, которые с легким шорохом смялись под ее большим телом, и снова, как утром, протянула к Роману руки:

— Ну, иди ко мне, иди же.

Роман сделал маленький робкий шажок, и низкая дверь с длинным противным скрипом медленно притворилась за ним. Он еще раз шагнул — и они оказались совсем рядом, и то, о чем полчаса назад он вовсе и не думал, вдруг нахлынуло на него с невиданной жаркой силой. И где-то в самом разгаре их бурных и беспорядочных объятий он впервые в сознательной своей жизни смутно увидел перед собой смуглую, влажную обнаженную женскую грудь с тугим вздувшимся соском, похожим на мелкую вишню. Сжавшись, он рванулся в сторону, но Наташа удержала его, и он услышал ее хриплый задыхающийся шепот:

— Нет, не уходи… Я так хочу…

Потом они лежали в таинственных зелено-золотистых сумерках, в слабых шорохах оседающих листьев, в смутных запахах яблок, пыли и травяной трухи, в серебристых мельканиях каких-то тонконогих паучков в углах затихшей комнаты.

— Скажи, Наташа, ты так решила, потому что у тебя уже кто-то был… до меня?

— Ну и что? — сказала она. — Ведь люблю-то я тебя.

— Да. Но только, понимаешь, мы не сможем сейчас пожениться. Мне надо учиться, ты знаешь, как я отношусь к работе, то есть к будущей профессии… Я должен…

— Ну и черт с тобой… — вдруг перебила его Наташа и засмеялась. — Все вы говорите одно и то же. Давай-ка лучше выпьем в честь твоего крещения. — Она сидела на листьях, обхватив руками упругие колени, косы ее растрепались, нарядное платье смялось. — Дай-ка мне чемодан.

Они сидели рядом и пили по очереди из горлышка тошнотворно сладкий портвейн. Было уже почти темно, по крыше с тихим шорохом начал накрапывать дождь.