Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

Стихотворение получилось длинное, высокопарное и очень нравилось Вете.

Она перечитывала стихи про себя много раз все снова и снова, с разными выражениями, а потом легла и мгновенно заснула.

Утром она показала стихи маме. Мама прочитала и посмотрела на нее удивленно:

— Вета, что за странные мысли?

— Почему странные? Такая была ночь, понимаешь?

— Значит, ты теперь никого не любишь, только свои глаза?

— Ой, что ты, муся, — смеялась Вета, — это просто так. А правда ведь красиво?

— Красиво, конечно, — сказала мама, — только где ты всего этого насмотрелась?

— Там, — сказала Вета и показала на окно, за которым дымно сиял морозный и солнечный день.

Надо было собираться домой в Москву, после обеда шел на станцию автобус.

И снова было все, как прежде, — учеба, школьная суета, дом, каток. Все знакомое Вете общество ездило на Лефортовский каток, где было тесно, низко над ледяным исчерканным полем висели частые желтые лампочки, играла музыка. Здесь назначались все свидания. Но даже и без назначения можно было здесь встретить всех, кто тебя интересует.

Каталась Вета отлично и одевалась по-спортивному — не в шаровары, как большинство девочек, а в рейтузы, заправленные в толстые носки, в мужской свитер с высоким воротом и в мужскую шапочку, уголком закрывающую лоб. И шла она широкими и сильными толчками, как полагается, сильно согнувшись, заложив левую руку за спину и размахивая правой, в которой для шику держала длинные кожаные чехлы от своих «норвег». Ветер свистел в ушах, мелькали лица, медленные пары оставались позади, а она все летела в полную силу молодых своих стройных ног, пока не делалось в них горячо от усталости, и тогда, развернувшись круто, со скрежетом, так что вылетал из-под коньков косой веер ледяных осколков, она останавливалась в сугробе, тяжело дыша, переступая по снегу ногами, раскрасневшаяся, с выбившимися на лоб бледно-золотистыми кудряшками.

И тогда наконец начинала она видеть и узнавать знакомых. Кто-то кричал ей и махал рукой, и она кому-то махала, кто-то подъезжал поболтать, кто-то, запыхавшись, останавливался передохнуть рядом. И снова образовывалась веселая теснота, из которой надо было удирать, толкнувшись сильно, чтобы разбежаться и скорее набрать скорость.

Что особенного было в этом вечере? Ничего. Играла музыка. Вета стояла в снегу, щурясь и тяжело переводя дыхание, когда мимо нее медленно проехала пара — Надя Сомова и Валька Румянцев. Сто раз она его видела, и здоровалась, и болтала о пустяках, и давно привыкла, что он в нее влюблен, и никакого у нее не было к нему особого интереса, а сейчас словно кто-то толкнул ее сильной рукой. Что это с ней? Они и не смотрели на нее. Они ехали, держась за руки крест-накрест. Надя совсем едва двигалась на негнущихся ногах, и они у нее были беспомощно вывернуты внутрь в щиколотках и переступали часто и слабо. Но ей было хорошо. Это видно было по тому, как они смотрели друг на друга. Взгляд у Вальки был спокойный и ласковый, словно он давно привык к Наде, и чуть-чуть за нее беспокоился, и хотел подбодрить, и в то же время любовался ею. Никто никогда так хорошо не смотрел на Вету. Господи! Да она завидовала, завидовала! А Надя смотрела на Вальку снизу вверх своими громадными карими глазами из-под таких длинных и тяжелых ресниц, что казалось — ей трудно держать глаза открытыми, и улыбалась слабым и некрасивым, всегда чуть приоткрытым ртом. Вете очень нравилась Надя Сомова, с ней она никогда бы не смогла и не захотела соперничать. Надя для нее была «табу», открытая для тех, кто умел и хотел к ней подойти, и спокойно замкнутая для всего, что было ей не по душе. Почему они не дружили? Сейчас Вета не могла этого понять. И вот они медленно проехали мимо нее, Надя и Валька, и что-то такое прекрасное было между ними, что у Веты сжало горло. Впервые она подумала о любви, что, наверное, она и к ней имеет какое-то отношение, и уже не рано, нет. Она уже хочет и ждет ее. Она тоже хочет кататься, держась с кем-то за руки, а не носиться как шальная с чехлами в руках, она тоже хочет музыки, и ее тянет за душу этот тенор: