Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

Он дежурил. Вечер был душный, влажный, собиралась гроза. Больные нервничали, сестры сбивались с ног. Без четверти семь у его больного Сударикова, двадцати девяти лет, была остановка сердца. К счастью, это случилось еще в реанимации, анестезиолог, толковый, крепкий парень, был рядом и сердце запустил быстро, но, узнав об этом, Елисеев все равно так мчался по коридору, что потом долго не мог отдышаться. Вдвоем с тем парнем еще часа полтора работали они над Судариковым, а когда Елисеев вернулся в ординаторскую, Римма была уже там, стояла в сумерках у открытого окна, за которым над крышами клубились лиловые мягкие тучи.

— Не зажигай свет, — сказала она, — смотри, какая красота! Сейчас хлынет.

И пока он стоял в нерешительности, она скинула туфли, неслышно скользнула к двери, повернула ключ и вдруг повисла на нем.

— Ну все, ну все, ну все, — твердила она, — больше не могу…

«Уж лучше бы с Нинкой», — тоскливо подумал Елисеев, прижимая к себе обмякшую Римму. В это время за окном сверкнуло, тяжело прокатил гром, в комнату донесся острый запах пыли и теплого ветра, рама с грохотом захлопнулась, и тотчас по ней забарабанило. И они с Риммой остались в замкнутой душной темноте.

В жизни всякого мужчины бывают такие ситуации, когда он не волен в себе. Так случилось в тот вечер и с Елисеевым, у него не было выбора, он понимал, что сам был виноват, затянув и запутав всю эту историю, но теперь уже не о чем было говорить, они все равно уже переступили все границы, дальше он был бы только смешон, а на это он пойти не мог никак. Совесть не особенно мучила его, ведь он не стремился к этому роману.

Скоро он узнал, что роскошные женщины довольно скучные существа, уж слишком они озабочены поддержанием своего статуса, а Римма была еще и ревнива, и завистлива к успеху. Ее постоянно надо было утешать, что первенство остается за нею. Это было глупое и пустое занятие. Но было в этой связи еще и множество других неприятных ему аспектов. Римма кипела энергией, то таскала его по чужим квартирам, то везла обедать в дорогие заведения, а он не любил спиртного. Но при ней он должен был пить. Бюджет Елисеева трещал по всем швам, и Римма легко и беззаботно приходила ему на помощь, слишком легко и беззаботно, чтобы он поверил, что в этом не было никакой задней мысли. Все это было унизительно.

После первого угара, когда чувство новизны остыло и притупилось, Елисеев понял, что ни душе его, ни телу неожиданная любовная история не принесла ничего. Это произошло очень скоро, слишком скоро. Уже на третьем или четвертом свидании он уныло размышлял о ней: да, в любви она неутомима и изобретательна, но где же, черт возьми, страсть, которой она, казалось, так пылала? Ведь это же все надумано, вымучено! Любовь для нее была просто времяпрепровождением или, еще вернее, способом убийства времени. Наверное, ей казалось, что настоящая женщина жить должна именно так, она так и жила. Она хотела чувствовать и делала вид, что чувствует, а за всем этим стояла скука, насилие над собой, натужное желание идти в ногу с веком. Она казалась прежде такой волевой, а вот ведь — жила чужим умом, святой верой в чьи-то чужие образцы.

Он пытался говорить с ней, разглагольствовал на свою любимую тему об искусстве и его потребителе, ему нравилось об этом говорить, мысли его были неординарные и смелые, ассоциации шли далеко, переплетались, вязались все в новые и новые узоры, но Римма реагировала вяло. Он смотрел в ее холеное длинное лицо, в ее полуприкрытые влажные темно-голубые глаза и не видел в них ни отклика, ни ответа. Они мчались по шоссе, обгоняя одну машину за другой, серая лента дороги, качаясь и приседая, летела навстречу, Риммины сильные руки, унизанные драгоценностями, подрагивали на руле. Вдруг она свернула на обочину и остановила машину, и сразу в опущенное стекло влетел и наполнил ее нежный шелест деревьев, зеленые отблески, сладкие запахи цветения.

Но Елисеев не смог сразу остановиться, начатая мысль висела в воздухе, и он должен был ее завершить.

— …И получается парадоксальная вещь: чем совершенней творение художника, тем труднее войти в него зрителю, он остается в стороне. Все должно быть узнаваемо, но не полностью, не до конца, чтобы оставить место творчеству зрителя, и здесь неопределимое чувство меры определяет все… То же самое и в архитектуре. Современное жилище удобно и функционально, но рациональность его доведена до такой высокой степени, что не оставляет простора ни для чего, даже то, куда ты вобьешь гвоздь, предусмотрено заранее, и это совершенно перечеркивает архитектуру как искусство, ты согласна?