Алла Калинина - Как ты ко мне добра…

И еще думал он о том, как постарела Лиза и как мало в ней осталось от той влюбленной и немного взбалмошной голубоглазой девочки, которая досталась ему слишком легко, чтобы принимать ее всерьез. Но она была хорошей женой, в общем-то лучше многих. Ее неудачливое прошлое придало ей какую-то странную силу, и теперь она молчаливо и равно тянула свой воз рядом с ним. Честно говоря, он этого совсем не ожидал. Но получилось все неплохо. Она родила ему славную девчонку. Елисеев усмехнулся, думая о ней. Он-то знал, чей у Оли характер, — это был он сам с детским его несгибаемым упрямством и детской бескомпромиссностью, только в другой, более нежной ипостаси. Она еще покажет себя, его дочка. И плевать ему на недовольство привилегированной школы, где всех детей без разбору делят только на две категории: на усидчивых и дефективных. Он-то цену Оле знал.

Елисеев теперь всему знал цену и обо всем мог думать и рассуждать смело и уверенно, потому что он вошел в тот возраст, который один только определяет все, и довольно вырос, и еще не начал стариться, нет, все разговоры о старости были пустым кокетством, жизнь еще не перевалила половины, он был еще силен, он был на вершине и потому считал законным право на новую хозяйскую уверенность. Жизнь принадлежала ему вся целиком, с домами и деревьями, с этим влажным грузным снегом на поникших ветвях и жижей, хлюпающей под ногами, с белым небом и румяными женщинами, бредущими в снежном парке ему навстречу, с науками и искусствами, о которых раньше не имел он своего суждения, а теперь вот имел. Как это случилось с ним? Да вот так. Наверное, всякий мужчина, видя, как уходят отцы, ощущает и новый груз на плечах, и новый взлет, потому что нет больше на свете никого, на кого можно было бы переложить ответственность. Да она и не тянет его больше, она его радует.

В таком возбужденном и странном настроении он добрался до дому, ходил по комнатам, поджидал Лизу, смотрел на вещи, на картины и видел и понимал их по-новому. Он видел, чего не хватало художнику, этому неудавшемуся гению, произведениями которого были завешаны все их стены. В своем любовании природой и общении с ней он слишком был поглощен своими чувствами и своей печалью. Он не видел и не ждал ответа, его любовь была эгоистичной. Он походил на неумелого любовника, заботившегося только о своих ощущениях и забывавшего о партнере в этой любви — о зрителе. И любовь не получалась. Зритель наблюдал ее, но не мог разделить, его не подпускали. А вот его жена думала только о нем, одном-единственном своем зрителе, о своем муже, и это ее чувство жило в картинах, и зритель ощущает его и поныне и сочувствует ему… Значит, уважение, любовь к тому, ради кого творится искусство — к зрителю, слушателю, потребителю, — обязательная, необходимая часть таланта? И дело тут не только в труде, как утверждает известная формула, но и в правильном, глубоком понимании мира и предназначения человека в нем. Вот о чем говорил тогда Троицкий — о человеческой культуре! И тогда все становится на место. Неудача, которая постигла, например, абстрактное искусство, неприятие его зрителем связаны были с тем, что художники пренебрегли культурой человеческого общения и отрицали зрителя в принципе, они не оставляли ему никакой возможности для общения и связи. Даже тот, кто способен был извлечь наслаждение из их полотен, делал это сам, на свой страх и риск.

«Ну, а музыка? — думал он возбужденно. — Музыка — это самое прямое из всех искусств, обращение творца к потребителю. Потому что она самое физиологичное из всех искусств, она рождена мировыми биоритмами, и простота ее восприятия зависит от того, насколько она совпадает с этими биоритмами. Поэтому какофония никогда не победит мелодию, она может быть только острой приправой для знатоков, не более. В век биологической революции не считаться с биоритмами, которые создают и организуют всю нашу жизнь, было бы творческим самоубийством…»

Елисеев вздрогнул, увидев перед собой Лизу.

— Ты уже дома? — спросила она. — Как ты себя чувствуешь?

— Прекрасно. Ах, да! Наверное, это нехорошо, но, знаешь, я в каком-то приподнятом, почти праздничном настроении. Не знаю, так получилось, я любил отца… — Он помолчал и вдруг сказал сдавленным голосом: — Я знаю, что очень многое в своей жизни получил не от них, а от тебя, и мне это совсем не стыдно, спасибо тебе. По-моему, я впервые говорю об этом?

Лиза удивленно смотрела на него.

— Раньше я, наверное, была бы счастлива слышать о своих заслугах, а теперь… какое это все имеет значение теперь? Не стоит ничего преувеличивать. Наша жизнь сделана. Она такая, какая есть.