Сергей Стешец: Кроме тебя одного

— Дерьмо он, твой Арнольд! — сплюнул Яшка и отошел к костру. — Пошли есть, философы!

Никого уговаривать не надо было. Только Булат бесцельно бродил вдоль берега, уставившись в землю, будто искал вчерашний день. Как всегда, Длинный чуть слышно тянул казахскую песню.

— Иди жрать, акын! — крикнул Митяй.

Булат очнулся и поскакал вприпрыжку с горящими надеждой глазами — он был голоден через каждые полчаса после приема пищи.

После выпивки, после шашлыков Кешку потянуло на сон. Он отыскал себе тенечек за камышовой стеной, под кустом ракитника, подложил под голову рюкзак, блаженно растянулся на траве. Казалось, веки слипаются, и он вот-вот уснет под приглушенный говор Короткого и Курловича, оставшихся сидеть у потухшего костра. Но не шел сон, хоть тресни.

О чем они там спорят? Опять о смысле жизни? Достал Серега Яшку со своими морализмами. Ну чего пристал? Не хочет Яшка детей заводить — его личное дело. Ради башлей себя по шабашкам гробит — может, ему так нравится, может, он по методу кентавра живет: пахать, как лошадь, чтобы жить, как человек.

Кешка открыл один глаз, посмотрел в сторону спорящих, улыбнулся, увидев, как нелепо и смешно размахивал длинными руками Яшка. Похож он был на большую, нелепую и бескрылую птицу, тщетно пытающуюся оторваться от земли. Увы, мы тут, Яша, абсолютно равны с тобой — никто из нас взлететь не может. А хотелось бы? Зачем? Летать — всегда риск. Уж лучше надежненько по земле — шажком, ползком. Вверх не полетишь — не разобьешься. Как Митяй вон: ему рыбку золотую, а он — ящик бормотухи мне. И весь полет мечты высокой.

Но Ваня, Ваня-то!.. Что, Ваня? Он — молоток. Есть конкретный подонок — пусть сдохнет. Но сам, добровольно, чтобы ни ручек, ни совести не замарать. Ване, понятно, Ефименко досадил так, что здоровья ему желать — самому скотиной надо быть. А за что Жаманкулов Потапенко уложил? Самозащита? Да ведь тот на него с голым кулаком шел! Как нелепо жизнь наша устроена, если из-за пузыря водки тебе могут череп раскроить и в топке сжечь.

«А если Потапенко живой был?» — впервые за полтора года предположил Кешка и испугался этой мысли. Получается, что Кайрат с Васькой могли его живьем в огонь?

Кешка поежился, как от озноба, задержал дыхание, словно затаился от инспектора угрозыска, спрятавшегося в камышах и подслушивающего его мысли. Живьем — как инквизиторы. И бродят где-то, водку кушают, баб лапают, балдеют, в общем. А может, и нет? Если с совестью после школы расстались, то страх быть разоблаченными с ними, верно, постоянно ходит? С ним не жизнь, а мука вечная. Если бы они догадывались, что Кешка — единственный свидетель, разве не боялись бы еще больше, разве не нашли бы его и не утопили бы в Ишиме? А что ему делать? К прокурору идти? А тот ему: где ж ты, милок, раньше был? Ты, милок, теперь не свидетель, а соучастник, выходит! Чего ему-то, Кешке, суетиться? Он не убивал, не сжигал.

Но Потапенко… Хорошо еще, что нет на свете этом ни бога, ни черта, ни душ усопших человеков. Иначе отрыгнулось бы Кешке молчание. Он уверен в том, что нет? Почему же не отрезало в памяти этот случай, почему Потапенко все чаще и все настойчивее преследует его? И, наверное, не только его. Жаманкулова с Васькой — еще больше. Хватает же одной души умершего, чтобы испортить жизнь троим живущим!

Да пошло все оно к черту! Так и рехнуться можно или броситься в Жаксы к прокурору.

Он понял, что не уснет, поднялся, пошел к Короткому и Курловичу.

— Ты после шабашки куда, Кешка? — спросил Серега.

«Ну вот, мало ему Яшки — за меня взялся!» — разозлился бич.

— У бича дорога одна: во мраке и к полной свободе.

— Ладно, брось ты!.. — поморщился Курлович. — Я серьезно.

«И до всего тебе есть дело, бляха-муха!»

— В кочегарку на полати. И в спячку, как медведь, до весны.

— Слышь, Кеша. Ты человек вольный, тебе один хрен, где кантоваться. — Яшка дружелюбно положил ему руку на плечо. — Есть предложение подмогнуть Сереге хату достроить. Наварим горилки, поживем на природе. Как?

Кешка растерялся. И в самом деле — не все равно ли где?

— Я что… Если надо…

— Ну и добро, — сказал Короткий. — Пойдем купаться, а то я от жары так завялился, что пиво со мной можно пить.

Кончалось короткое степное лето. Последними августовскими ночами заявлялся морозец, посыпал инеем ковыль и однажды — даже лужицы тонюсенькой корочкой льда прихватил. Спать под одним байковым одеялом в складе бичам был не сезон, и они натаскали свежей соломы с убранного поля за сопкой. Заползали под стожки и шуршали всю ночь, как мыши.