Сергей Коровин - Прощание с телом

Приведенная в тексте форма инфантильной жестокости (случай Дины-Иродиады) противоречит разработанной мной типологии. Я бы сказала, что подобный субъект невозможен, если бы детали описания не делали его столь убедительным и психологически значимым. Я как будто вижу перед собой девушку-травести резко астенического сложения, длинноногую, с детскими, выпирающими под тонким свитером ключицами, с бледными узкими губами и раздраженно-ироническим взглядом. Три убийства — Жирного, Паршивца и возлюбленной птички — совершены ею с той же простотой и легкостью, с какой люди ходят в булочную. Но ведь и в самом деле — единственно верная, в смысле неуязвимости, стратегия состоит в том, чтобы растворять наносимый удар в повседневности, исполнять свою работу на виду у других людей, делающих свою. В данном случае детское простодушие служит ей лучшей защитой. Вероятно, электрошок и нож все время болтаются в ее рюкзаке вместе с прокладками, сигаретами, конфетами, кредитными карточками.

Либидо Дины-Иродиады, несомненно, нарциссично, а потому она располагает очень незначительными количествами свободной энергии, которые ей приходится экономно и с максимальной эффективностью распределять. Нежеланием длить момент борьбы, неизбежно связанный с эмоциональным напряжением жертвы, вероятно, объясняется избранный способ умерщвления. Прощальная вспышка жизни, эмоциональная кульминация узнавания, понимания, ужаса, ярости, отчаяния, протеста не возбуждают Иродиаду, а скорее вызывают чувство брезгливости. Нет, само по себе убийство ее не интересует.

Возможно, это вообще вопрос не психики, а биологии — форма очевидной жестокости ахронична, она не коррелирует с человеческим опытом и не идентифицируется другими в силу отсутствия аналогических рецепторов в чувственности. Я полагаю, что в случае Дины-Иродиады мы имеем дело с архаическим психическим формообразованием, которое занимает место в структуре мира, но не сопровождается никаким интегративным усилием. «Могила вампира!» — выкрикнул по ее поводу мой анализант. Могила не могила, но вот такие термины, как «склеп», «крипта», могут оказаться вполне уместными. Не о новой ли Антигоне идет речь? Ведь что мы видим в результате? Вместо одинокого маньяка, движимого завистью к жизни, разрушающего жизнь как ценность именно потому, что она для него значима, перед нами — хрупкая девушка-подросток, пребывающая в нежном и устойчивом союзе с подругой, легко уязвимая, зависимая от мнения окружающих и, наряду с этими, вполне человеческими признаками, обладающая гибким и сильным позвоночником древней рептилии. Я хорошо представляю себе бесстрастное любопытство, с каким ее в этот момент немигающий взгляд следит за подробностями перехода от жизни к смерти. Она идентифицирует свое собственное тело с мертвым телом очередной жертвы — вот в чем все дело!

Я знаю, почему Дина-Иродиада не сразу оставляет место последнего преступления. Для нее эта ванная комната — традиционное, кстати, пристанище регрессирующих нарциссов — превращается в театральные подмостки, где ей впервые удается наиболее полное отождествление с жертвой. Представьте себе, перед ней лежит тело, которое она, Дина, еще час, или сколько там, назад видела, но не могла рассмотреть, потому что оно двигалось, щебетало, раздражало сиянием глаз, пахло мужским семенем. Ровно сорок минут она, Иродиада, смотрит в зеркало смерти, наслаждаясь «моментом истины», завороженная чистотой, покоем и тождественностью умертвленного ею желания. Антипигмалион, созерцающий совершенство собственного творческого акта. И фотографии должны навсегда сохранить память о том, что происходит между щелчками затвора камеры, об этих минутах, ставших символом столь драгоценного для нее переживания. Боже мой, я так давно размышляла о странной тональности женской одержимости, похожей на подземный гул, что теперь даже завидую несчастному влюбленному, попавшему в такой переплет со своими наивными гетеросексуальными страданиями.

Однако я преувеличиваю. Анализант, конечно, тоже фрукт еще тот. Чем дальше я читала, тем более убеждалась, что изложенное в рукописи представляет собой целиком внутреннюю проблему, отсылающую нас к классическим формам истерии, наиболее успешно процветающей, как известно, в семье. Любой психолог хорошо знает, что семья — это идеальный резонатор для истерика, что это паутина, которую он сплетает и в которой сам запутывается, что любой истерик — эндогамен, инцестуозен и бесконечно предан знаменам своего маленького государства. Ultima thule, так, кажется, говорил Набоков? Воистину так. Действительно, самая далекая и самая непостижимая для любого из нас земля.