Сергей Коровин - Прощание с телом

Нет, разумеется, сначала нам было не до разговоров. Моя птичка ускользнула из моих рук в ванную комнату, а я, торопливо разоблачившись, принялся исследовать разные мелкие детальки ее девического ложа, с восторгом открывая его тайны. Подумать только: здесь она грезила! — умилялся я, встречая то след от сладкой предутренней слюнки на подушечке, то заблудившийся волос милой головки, то крохотную пружинку из упругого кустика, которая покинула место, уступая задумчивым пальчикам, перебиравшим свое достояние в поисках толкования сновидений. И ничто не предвещало беды, напротив, мы бросились друг к другу с детским простодушием, отдавшись на волю деспотизма желаний. Единственное, что показалось мне необычным, это то, что моя птичка на этот раз постоянно оставалась со мной, не улетая, не эмигрируя в свои детские бесстыжие реальности. «Ты — мой родной!» — то счастливо, то с мукой повторяла она и ни разу не отвела глаз, ни разу не опустила взора до самого последнего содрогания.

Понятно, что у меня от этого и компьютер, и сайты, и покойники вылетели из головы. И я даже удивился, когда она, отдышавшись и вдоволь нанежившись на моем плече, вдруг села, подоткнув под спинку подушку, и сказала: «Не спи». — «Почему — не спи?» — отозвался я сквозь дрему. «Потому что ты не знаешь, с кем спишь, а я хочу рассказать тебе все-все-все, — сказала моя птичка и добавила: — Пока не поздно». — «Уже поздно, — пробормотал я, поворачиваясь носом в подушку. — Меня нет». — «А как же „не обманывать и все прощать“? Теперь моя очередь говорить правду». — «Какие правды могут быть у маленькой распутной девочки? — вздохнул я. — Что это ты придумала? Впрочем, назвался груздем — полезай на место», — и моя рука обняла ее атласную ножку выше колена, а ухо демонстративно высунулось наружу. Однако то, что оно слышало, показалось мне страшно скучным.

Ну, во-первых, и так известно, что Жирный — свинья во всем, я с ним, слава богу, проработал несколько лет, и мое отвращение к нему не могли поколебать ни его гибель, ни косвенное участие его тени в наших безумствах, напротив, сии обстоятельства лишь усугубляли идиосинкразию. Я делал слабые попытки выразить несогласие с темой — хныкал, зевал и тому подобное, но она, лишь на некоторое время прерывая речь торопливыми репликами типа: «Помолчи уже, потерпи», немедленно возвращалась к изложению некой идеи, которую я все никак не мог раскумекать. Хотя, что терпеть? Больно мне еще не было. Да о чем тут говорить? Понятно, что вся деятельность этого недоноска — не что иное, как иллюстрации к Кырле-Мырле. «Птичка моя, грязные цифры с шестью нулями оскверняют наше брачное ложе!» — «Очнись, Лодейников! — сказала она. — Я рассказываю тебе не о бабках, а о своих дурных поступках. Я хочу настоящей близости с тобой, а это будет — когда между нами уже ничего нет, то есть ничего не мешает, то есть, когда мы непосредственно… вплотную… Я тебя вовсе не гружу, просто ты обязан знать обо мне все, потому что я была очень плохая. Ты слушай, тебе же русским языком объясняют: это я устроила так, что его зарезали!» — «Зарезали? Ты? Устроила? — давясь от смеха, выдавил я. — Кого?» — «Директора издательства „Аквариус“, твоего директора, нашего… и моего бывшего, кстати, никакого не любовника, а даже не знаю кого, Вениамина Глебова, которого вы называли Жирным, — спокойно уточнила она. — Заказала по интернету». — «Может, и Вышенского — тоже ты?» — с глубокой иронией осведомился я. «Да, — кивнула она, — заказала, но к нему исполнители опоздали, он сам помер, с моей подачи, и я положила бабки за его ликвидацию себе на счет — между прочим, пятнадцать тысяч зеленых. Вообще-то за ликвидацию положено двадцать, но пять я заплатила аванс, а аванс не возвращается».

«Зеленых», «аванс», «ликвидация»! Какой-то бред. «Но почему, с какой стати ты их „заказывала“?» — наконец не выдержал я, делая вид, что принимаю игру. Мне все никак было не дотумкать, где тут юмор? Или что? Я же уже не могу, как раньше, видеть ее со стороны — вот она, тут, рядом, даже ближе — там у меня, в середине, а говорит незнакомым голосом какие-то чужие слова о ком-то, кого называет «я». Что с ней?

«Ну, ладно. Давай еще раз. Значит так: мы приступили к реализации проекта „Чертовы вирши“ в прошлом году…» — «Кто это „мы“?» — чуть не закричал я. И вот тут мне сделалось больно, потому что не стало ни моей маленькой птички, ни ее шелковой ножки, ни этого пансионата, ни плоского мелкого моря, ни сосен на дюне — ничего, кроме гнусного кабинета Жирного с велотренажером и гигантским столом, уставленным всякими часовыми механизмами в нашей конторе на Петроградской, да его мерзкого логова на Петельной, заполненного гигантскими мягкими игрушками — зайцами, медведями, слонами чуть не в натуральную величину, зеркалами, журналами, дисками компьютерных игр. Да, скорее всего, бабки действительно были большие, потому что в конторе ни о каком проекте мы и слыхом не слыхали. Обычно такие делишки Жирный обтяпывал у себя на квартире, и хотя я у него числился не уборщицей, а вторым человеком, сие обстоятельство меня не коробило — это вопросы семейные, не литературные — какое мне дело? А никто и не скрывал, тот же Жирный, или его подручная Ирина Матвеевна, обращаясь к вашему покорному — главному редактору, постоянно подчеркивали определенную систему отношений: «Мы вас когда взяли на работу?», «Вы у нас отвечаете…» или что-нибудь в этом роде. Нет, разумеется, мне доводилось бывать в его апартаментах — сборища по случаю дня рождения, или нового года, или просто по пьяной лавочке, — но скажу, что пахло там скверно. И ее я там ни разу не видел. Он всегда принимал один, грудой восседал в лохматом звероподобном кресле, пил, жрал в три горла, не стесняясь пачкать соусом и заливать вином просторные, как правило, кремовые или оливковые, пиджачные пары, шелковые сорочки и галстуки бабочкой. В опьянении детское лицо Жирного, размером с пятнадцатидюймовый монитор, расплывалось еще шире. Кстати, в свои двадцать семь мальчик еще не брился. Я помню, с какими глазами он носился по двору, запуская в бурые новогодние тучи огни фейерверка (а он закупал пиротехнику чемоданами) — поджигая фитили, расставляя по сугробам пусковые установки, запрокидываясь, взвизгивая, хохоча, утирая сопли обожженными пальцами. Так вот, его поросячьи глазки сияли счастьем.