Сергей Коровин - Прощание с телом

— Ну, пришел, — сказал я. — Давай, колись.

Но вместо ответа она притянула меня за шею, и мы соединились губами. Можно разыграть страсть, можно прикинуться сукой, но трогательность имитировать невозможно, и почти детскую скованность — тоже. Меня охватила досада за эту мою растерянность, из-за чего я только что сидел к ней спиной и смотрел на глупое море. Я испугался какого-то слова — пусть оно даже и не из этого мира, пусть мы его не употребляем без иронии, пусть у тебя язык не повернется его проговорить, — но ведь надо было видеть, кто тебе его сказал и зачем — контекст просечь, идиот! (Я не очень люблю целоваться просто так, то есть не в кровати или где-нибудь в этом роде, когда уже ничего помешать не может, потому что стоит с бабой немножко повозиться — и он уже готов, а куда ты с ним таким денешься где-нибудь в общественном месте, что, так и ходить? Этим-то — хоть бы хны, они могут тебе на лавочке целый час усы мусолить, а потом, как ни в чем не бывало, одернут юбочку, застегнут пуговки и говорят: мне пора, — я же помню). Но в ее поцелуе была только нежность. Чем еще я мог на это ответить? И вообще, даже если мы просто касались друг друга, например, когда смотрели на водопады или она говорила мне: с добрым утром, и мы сталкивались носами, или я поглаживал ее ляшечку, когда мы катили по шоссе, она не скрывала своего блаженства, а я куда-то улетал.

Я уже забыл о своем вопросе и вдруг почувствовал, что она стала таять у меня в руках, как масло. Мы за мгновение перевели дух, и она что-то горячо зашептала мне в ухо.

— Чего, чего? — не удержался спросить я, потому что почти ничего не слышал из-за ее дыхания, только интонацию. Моя птичка сверкнула глазками и снова зашептала. Кое-как мне удалось разобрать несколько слов:

— Что ты… изнасилуешь… меня…

— Как это? С какой стати… Почему я?

Но она уже ничего не ответила, а ловко просунула мне свою ножку и крепко прижалась вся-вся-вся.

Конечно же, я об этом даже не догадывался. В то утро я прикончил кефир, сел и поехал в маленький пансионат. При дневном освещении и корпус, и живая изгородь с бордюром выглядели совершенно иначе. Мне сразу вспомнилось, что когда-то на этой территории был пионерский лагерь, и нас, то ли за проказы, то ли потому, что некому было с нами заниматься, несколько раз заключали в него на какое-то время. Я помню, что кроме здания со шпилем, столовой, спального корпуса для девок и малолеток и изолятора, где-то тут стоял целый ряд огромных палаток, в которых жили мальчики. Ох, как это было здорово! Тогда мы не променяли бы ни за какие коврижки свои солдатские койки под трепыхавшейся на ветру парусиновой кровлей на детсадовские кроватки в сильно смахивавших на больничные палатах, где постоянно болтались разные воспитательницы. Особенно меня расстрогала алебастровая группа «Квартет», сохранившаяся на клумбе, нынче сильно заросшей дремучими кустами и елками. Теперь тут не было слышно ни гама голосов, ни грома барабанов, ни сигналов горна. Меня встретила какая-то фальшивая тишина, которая прежде бывала лишь в тихий час, и пугающее безлюдье пересмены, но носом я уловил запах кухни.

«Полный покой, свежий воздух, хороший повар, теннисный корт, сауна, бар, бильярд на втором этаже», — так представила мне хозяйка достоинства своего заведения, когда я ее наконец отыскал и вызвал в просторный холл. «А я вас сразу узнала», — сказала она, и тут выяснилось, что двадцать лет назад эту девушку звали Линда, что ее бабушка имела какие-то дела с нашей Мариванной, что лет тридцать назад они даже приходили к нам не то за цветами, не то за семенами, что я ей несколько лет назад на приеме в мэрии подарил журнал с каким-то своим текстом. Но пока мы оживленно обменивались впечатлениями от жизни, я подглядел в журнале регистрации, что Бабайка живет одна в третьем номере на первом этаже, и потому спросил себе соседний. Остальные фамилии никакого подозрения у меня не вызвали вследствие своей шведской или финской нечитабельности. «Вообще-то я не ожидала увидеть вас в нашем пансионатике. Последнее время у нас гостят исключительно девочки, — Линда кивнула на постер со словами „Лесбийский материализм“. — Вы ждете друга или, может быть, ищете?» — почему-то спросила она, протягивая мне ключ. «Ищу только покоя, — буркнул я. — Кстати, как тут у вас с парковкой?» — «О, парковка у нас охраняемая, с той стороны, — сказала она, — а я позвоню в волостную управу, и вам выпишут пропуск для проезда в приморский квартал на весь срок проживания, иначе нельзя, у нас теперь все очень строго». Во время нашего разговора я напряженно размышлял над тем, как мне быть дальше и что я скажу Бабайке, когда мы столкнемся с ней где-нибудь в сауне или в баре.