Исмаил Шихлы - Антология современной азербайджанской литературы. Проза

— А что, у тебя есть багаж? — спросил я, причем вопрос этот задал так громко, словно хотел выразить все то, о чем думал только что.

Он молча покачал головой.

Отлегло от души. Теперь остается только багаж. Еще бы и багаж был не очень тяжелым. Боюсь, из-за этих чертовых арбузов все пойдет наперекосяк.

Уставившись на меня своими сухими глазами, он ответил:

— Нет.

У меня самого будто с плеч сняли тяжкий груз. А значит, теперь уже и мои дела начинали постепенно приходить в норму, подобно погоде, которая становилась для меня все прохладней. Я внезапно словно воспрял так, что, горя желанием поделиться своим веселым настроением, чуть не обнял сидящего рядом со мной парня.

— Поехали, — сказал я.

Как только машина тронулась, я задумался о том, о чем нам поговорить в дороге, чтобы скоротать долгий путь в деревню. Хоть и с некоторым опозданием, но, не изменив своим обычным привычкам, я сказал:

— Ну, в путь, и да поможет нам бог! — и поискал лицо своего спутника в зеркале заднего вида.

Мой спутник, смотрящий из окна на улицу, словно пытался не только лицо спрятать от меня, но и сам скрыться из виду. Я подумал про себя и вспомнил: «Молодец какой, сразу видно, что хорошо воспитан, такой скромный и спокойный парнишка!»

Затем я вспомнил о своем сыне. Хоть бы и он вырос таким же воспитанным. Вдруг меня осенило, что, женись я вовремя, человек, которого я считаю чуть ли не родным братом, вполне мог бы оказаться моим сыном.

— Сынок, — обратился я к нему, — что ты везешь в деревню?

Он отвел взгляд от окна и посмотрел на меня в зеркале. И голос, который я услышал много позже, словно тоже исходил из зеркала.

— Я не расслышал, что везешь, говорю?

Гроб с девятого этажа мы спускали вдвоем. Если честно, то и помочь было некому. Медленно спускаясь по лестницам, я весь обливался потом. Но я не чувствовал не то что жару, но и пот, струящийся по коже. Видать, я забыл обо всем на свете, при виде того, как зарыдал мой спутник, когда мы поднимали гроб. Честно говоря, я сам был виноват в этом. Потому что когда мы подходили к гробу, стоящему прямо посередине комнаты, я задрожал всем телом. Будто я сам убил покойного, и сейчас мне выкрутят руки и уволокут бог весть куда. Наклонившись к верхней части гроба, мой спутник сразу же поднял его. Но у меня отнялись руки-ноги, и как я ни старался, не смог сдвинуть гроб с места. Прямо там же, опустившись на колени, я снизу-вверх взглянул на гроб. Наверно, и лежащий в этом стоящем косо гробу в жизни не видал такой стойки.

— Земля ему пухом, — сказал я, — видимо, покойный был крупный мужчина.

На самом деле я пытался таким образом приободрить себя и прогнать ужас, обуявший меня. Но внезапно мой спутник зарыдал так, что, видимо, мне придется родиться еще раз, чтобы услышать подобное рыдание.

После того как мы загрузили гроб на машину, я подпер его с четы́рех сторон досками, чтобы, когда машину будет подбрасывать на ухабах, арбузы не скатились на него.

По дороге обратно мой спутник все так же молча смотрел в окно. Так, словно он и не сходил с машины с той минуты, как повстречался со мной, и этот гроб в машине никакого отношения к нему не имел. На самом деле каждый раз, когда машина попадала в колдобину на дороге, гроб давал о себе знать, но от этого грохота вздрагивал только я.

Теперь мне и в голову не приходило думать о том, сколько мне заплатят. Сойди он с машины и уйди, не заплатив мне, я и слова не сказал бы. В крайнем случае, подумал бы, что не обеднею от этого. А значит, терять было нечего.

Но я был растерян так, что не знал, с чего начать разговор. Будто тяжесть этого гроба, который мы недавно спустили по лестнице, впиталась в меня насквозь.

Собравшись с мыслями, я наконец-то спросил:

— Отчего он умер? — и так, словно речь шла обо мне.

— Крути свою баранку, — сказал он, — и требуй свою плату, как доедем до кладбища.

И голос у него был сухой. Его горло было словно дно пересохшего колодца, покрытое трещинами.

Если бы мне сказали бы что-то подобное в другое время при других обстоятельствах, я давно бы выставил из машины наглеца и уехал бы. Но сейчас у меня и у самого словно пересохло горло. Я уже готов был сказать:

— Вот твой гроб, можешь взвалить его себе на горб и убираться куда хочешь.

Но у меня будто язык присох к горлу. То ли от жары, то ли от чего-то еще за эти пару часов я привык к ним, как к родным. Я хоть и ни разу не видел лица этого мужчины, завершившего все счеты с жизнью и навеки умолкшего в гробу, но был уверен, что он был достойнейшим человеком, другом для друзей и врагом для врагов. Мне казалось, что этому мужчине было много лет, может, даже больше ста. Вот почему гроб был таким тяжелым, когда мы его спускали с лестницы. Видимо, это не тяжесть бренной оболочки этого мужчины давила мне на плечи и ломила руки, а тяжесть долгих лет и жизни, полной невзгод, которые вместе с ним уходили в последний путь. И я был одним из двух провожавших эти сто лет в лучший из миров.