Оксана Даровская - Браво Берте

Он перешел в их театр в семьдесят пятом, после развода с женой, с которой прослужил до этого тринадцать лет в труппе другого московского театра. К ним его заманил Иванов. Их театр в ту пору сотрясали значительные перемены. Перетряска началась после снятия с репертуара «Неоконченного танца» и насильственного, по указке свыше, увольнения Захарова. Иванов работал без году неделю, в коллективе процветали разброд и шатание, менялся репертуар, кое-кто из актеров собирался увольняться и прочая, прочая, прочая. Многие из труппы считали Берту косвенной виновницей перемен к худшему. Для Берты наступили совсем невеселые дни. Не было больше рядом Георгия. Жизнь раскололась надвое. И тут появился Костя и сразу потерял от нее голову.

Да-да-да, тот один-единственный приход к Косте состоялся, если ее не подводит память, весной восьмидесятого. Он суетился, как всякий безнадежно влюбленный, не зная, чем ей угодить. Отпустив с рук Сильфиду, поспешил на кухню ставить чайник, вернулся с пачкой печенья «Юбилейное» и совершенно осчастливленным лицом. Когда Берта поднесла к губам чашку с дымящимся чаем, он опустился перед ней на колени, неловко схватил ее свободную руку, стал покрывать поцелуями от кисти к локтю: «Останься, прошу тебя, останься». – «Мы разве репетируем „Чайку“, Костя? Я Заречная, ты Треплев? Это, в конце концов, пошло, – холодно сказала она. И добавила: – У нас ничего не может быть, кроме дружбы». Счастье с его лица мгновенно сплыло, он поднялся с колен, отряхнул брюки: «Хорошо, пусть будет по-твоему». И коротко отбил перед ней чечетку. Еще припомнилось, как он пожаловался ей, всего однажды, да и то не по своему поводу. Было это значительно позже, году, наверное, в восемьдесят пятом. В тот вечер после спектакля, заглянув к нему в гримерку, она бросила упрек, что сегодня он был слишком вял и инертен. Он оставался сидеть за гримерным столиком с неснятым гримом, смотрел, не оглядываясь, на ее отражение в зеркале. Оба знали, что это плохая примета, но он так и не развернулся к ней лицом. В отражении ей показалось, на его щеке блеснула слеза. «Померещилось», – решила она. Он тихо сказал: «Сильфида заболела». А она не удосужилась спросить, чем заболела его любимая кошка. Закрыла дверь гримерки и поехала домой. Сейчас бы она все-все-все переиграла. Но переиграть прошлое было невозможно. И в душе стало невыносимо пусто и жутко, что за столько лет она не расслышала Костю по-настоящему ни разу, а теперь уж поздно. «Услышь меня, Костя. Услышь сейчас. Ты был гениальным другом и гениальным партнером. Прости, что не сказала тебе этого при жизни. Прости за отвратительный актерский эгоцентризм, и за Сильфиду тоже прости. Что? Ты спрашиваешь, как мои дела? Ты вправду хочешь знать это? Плохи. Очень плохи. Я жутко обманулась. Твоей драгоценной подруге, старой дуре, подсунули пустой фантик. А она, как наивная малолетка, приняла его за шоколадный трюфель. Не-е-ет, я не стану бороться, Костя. Ты спрашиваешь, почему? Потому, что не хочу окунаться в грязь. Я отлично понимаю, что шансов победить в этой гнусной, отвратной борьбе у меня нет. Вот и не желаю марать рук. Не возражай, Костя, не надо. Борьба уничтожит меня, превратит в жалкую мещанку, в плебейку. Даже представить не могу, как пойду оббивать пороги присутственных мест, клянчить милостыню по кабинетам, унижаться перед равнодушными протокольными рожами. Иногда надо найти в себе силы отступить, в этом и будет сила. Правда, Костя? Ведь так? Костя, ах, Костя, не хочу больше о себе, все меркнет перед твоей смертью…» Берта не ощущала текущих по щекам слез. Опомнилась только, почувствовав чье-то физическое вмешательство: это Галя Ряшенцева взяла ее под руку.

Галка захотела проводить ее до дома. Правда, это был уже не дом Берты.

В вагоне метро Галка исходила праведным гневом:

– Очнись, Берта, нельзя допускать этот беспредел. Как ты могла не распознать откровенного аферюгу? Не понимаю, просто не понимаю – как? Дешевый фигляр, сволочь, выродок! Вешать таких публично!

Берта молчала.

– Надо что-то делать. Сейчас не девяностые. – Она вцепилась в кисть Бертиной руки и трясла ее. – Я всегда знала, что ты дитя. Ни к чему не приспособленное, живущее в замкнутом театральном пространстве дитя. Но не до такой же степени! Хотя что я удивляюсь, тетка облизывала до тридцати двух лет, от всего ограждала. История с «Савлом» тебя ничему не научила. Немедленно позвони Иванову, у него сохранились кое-какие связи. Иначе я сама ему позвоню.