Оксана Даровская - Браво Берте

Когда на другой день она спохватилась, что при ней нет ни одного из подписанных у нотариуса документов и уж точно не стоило отдавать Михаилу паспорт, то снова позвонила по телефону с визитки.

– «Москва за нами» слушает, – раздался на сей раз бархатный женский голос.

– Пригласите к телефону Михаила Илларионовича, – строго сказала она, подумав: «Возможно, секретарша?»

– Он на объекте. Что ему передать?

У Берты немного отлегло от сердца.

– Передайте, что звонила Ульрих Берта Генриховна. Пусть он непременно мне перезвонит, когда освободится.

– Он обязательно вам перезвонит. Ждите.

Берта ждала двое с половиной суток, пока в семь вечера не раздался звонок в квартиру. На пороге стояли трое мужчин с суровыми квадратными лицами. Самый плечистый протянул ей ее паспорт. Из его слов следовало, что ровно через два дня ей надлежит освободить квартиру и это абсолютно законно. Она ринулась к телефону, набрала номер Михаила, врезавшийся в ее память навечно, трое пришельцев при этом стояли – один сзади, двое по бокам от нее – молчаливыми конвоирами. В трубке раздался механический голос: «Номер не существует».

Многократно раскрывая паспорт на пятой странице, не веря глазам своим, в полном смятении она пережила на кухне ночь, наутро поехала в офис компании «Москва за нами» разобраться во всем на месте. Она жаждала посмотреть в глаза руководству, которое до сих пор жило под впечатлением ее театральных работ. Она надеялась, что руководство, возможно, не догадывается о деяниях Михаила, того хуже, вовсе не знает, кто он такой, что, услышав безобразную правду об этом, с позволения сказать, менеджере, запятнавшем их репутацию, они незамедлительно посодействуют в возвращении ей квартиры. По указанному в визитке адресу обнаружился Театр кошек Юрия Куклачева. В нотариальной конторе, куда она добралась в полуобморочном состоянии, равнодушно сказали, что нотариус, которым она интересуется, два дня назад уволился в связи с отбытием на ПМЖ в Нидерланды.

Она не помнила, как вернулась в квартиру. Потом все пыталась сообразить, что с ней произошло. У нее было состояние, будто началась Третья мировая, планету оккупировали роботы-пришельцы, никаких землян, кроме нее, в живых не осталось и она вынуждена собираться в пожизненную эвакуацию неведомо куда. Да, это был тот глобальный роковой случай, когда за внешними манерами человека она не распознала бесчеловечности его цели. «О! Как я могла не раскусить этого мнимого Бородянского. Как великолепно он исполнил роль. Актер! Какой блестящий актер! По нему плачут театр и кинематограф, вместе взятые. Господи, откуда всплыли во мне эти гнусные, несвойственные мне вульгаризмы: „голубчик“, „белого сухого вина, пожалуй“? Боже, какая мерзость». И тут ее пронзила убийственная догадка. Да не исполнял он никакой роли. Подобные старания были ему совершенно ни к чему. Он просто был самим собой, беспринципным до мозга костей отморозком, гениальным в своем прирожденном качестве. От внезапного осознания запредельной в цинизме пошлости Берте захотелось раствориться в небытие. Вот так она сидела в одной из комнат обожаемой квартиры, где, за вычетом первого года, прожила всю жизнь, и бесконечно повторяла: «Москва за нами… Москва за нами… Какой ужас… Господи, какой ужас… Бородянский Михаил Илларионович… Кутузовский проспект… Театр кошек… Какой ужас, господи». И тут раздался телефонный звонок. С вспыхнувшей в душе надеждой на чудо Берта схватила трубку. Это оказалась Галя Ряшенцева, сказавшая без предисловий: «Берта, умер Костя Клюквин. Похороны завтра. Встречаемся у центрального входа ровно в одиннадцать. Приезжай». Она назвала кладбище. «Все одно к одному», – подумала Берта и произнесла: «Приеду».

С окаменевшими, пустыми лицами стояли у могилы бывшая Костина жена и давно ставшие ему такими же бывшими немолодые дочь и сын. Народу было негусто. Старая театральная гвардия, вышедшая в отставку. Из так называемой театральной молодежи присутствовал только Аверин, основательно оплывший, но все еще периодически исполняющий Данко в «Сердце нового героя». Берта, в больших темных очках, держалась рядом с Галкой. Ее поразило запустение здешней могилы, где отсутствовала даже ограда, и гроб с телом Кости, от чего она содрогнулась особо, опускали не непосредственно в землю, а на чей-то предыдущий гроб.

Когда она бросала в могилу горсть земли, ее качнуло, она испуганно отпрянула назад, и в тот же миг всплыла перед ней картинка коммунальной комнаты на Малой Дмитровке, где Костя жил после развода. Синий эмалированный чайник на полуистлевшем паркете рядом с кроватью, неровные стопки «Знамени» и «Театральной жизни» на подоконнике голого в отсутствие штор окна, выцветшие, лопнувшие в углах обои, заваленные рулонами отживших афиш. Обстановка комнаты являла обрывки булгаковского «Театрального романа», и даже кошка, неслышно возникшая на пороге, худобой своей была тому подтверждением. «О-о, – торопливо расчищая пространство стола, протянул Костя возвышенно, – ты не представляешь, что это за кошка. – Взяв на руки, он поднес ее к Берте. – Знакомься, Сильфида, принцесса крови». Сильфида потянулась к Берте носом, задвигала чуткими шелковыми ноздрями и вдруг отвернулась, уткнувшись мордочкой в сгиб Костиной руки. «Ревнует, дурочка», – подумала Берта. А Костя засмеялся: «Видишь, смутилась? – Он продолжал торжественно гладить ее по костлявому хребту. – Личность, индивидуальность, тончайшей души существо». Еще он сказал тогда, что не может выбрасывать старые афиши – не поднимается у него рука. Он хранит их все, с первого своего спектакля.