Олег Нестеров - Небесный Стокгольм

По всему миру шли демонстрации. Складывалось даже впечатление, что они проводились ради съемок – отличная фактура, динамика, эмоции, даже если протестовать выходило пятьдесят человек, главное, чтобы они заполняли кадр. А если в дело вмешивалась полиция, начиналось вообще первоклассное зрелище, и хоккей был не нужен.

В Америке забурлило с двух сторон. Беспорядки на расовой почве привели к тому, что там всерьез стали готовиться к войне. В Лос-Анджелесе стоял вопрос о приобретении полицией бронемашин с пулеметами 30-го калибра, в Чикаго для нее купили 11 вертолетов, обучили 11 000 полицейских обращению с тяжелым вооружением, заготовив 150 000 боекомплектов патрон.

Война во Вьетнаме приносила еще больше проблем: было убито 15 000 солдат, в месяц призыв составлял 48 000 молодых людей. Обычно от призыва прятались в Канаде, но иногда бежали прямо со службы, получая политическое убежище в Швеции. В месяц на войну тратилось 2–3 миллиарда долларов, и амбициозная программа «Великое общество» президента Джонсона с масштабными социальными преобразованиями была отложена на неопределенное время.

Телевидение делало свое дело. Правительство потеряло контроль над общественным мнением, люди увидели жестокость во Вьетнаме и вышли на улицу. В Нью-Йорке несколько десятков тысяч демонстрантов прошли от Центрального парка до здания ООН. В Париже в День влюбленных 100 000 человек скандировали: «Америка, долой!» В Западном Берлине четырьмя днями позже на Кудамме состоялось крупнейшая антиамериканская манифестация, кричали там по-футбольному: «Хо-Хо-Хо-Ше-Мин!» – и предлагали американцам либо разобраться с собственным империализмом, либо убраться из города навсегда.

В Америке ежемесячно волнения охватывали порядка тридцати университетов, но и школы не отставали: в Бруклине несколько сот старшеклассников заняли все школьные помещения, включили пожарную сигнализацию и требовали их лучше кормить и чаще устраивать танцы.

В Испании студенты выступали против Франко, на 38 дней Мадридский университет был закрыт. В Бразилии протестовали против диктатуры. В Японии требовали вывода из страны американской военщины. В Варшаве устроили демонстрацию после запрещения пьесы «Дзяды» Адама Мицкевича. В Праге учащиеся университета прошли через старый город с лампадками и свечами – общежитие не очень хорошо освещалось и там было холодновато. В Эквадоре студентам показалось, что плата за проезд слишком высока.

Но в Париже творилась что-то невероятное. В начале мая президент де Голль ввел в столицу отряды сил безопасности, вот-вот должны были начаться переговоры по Вьетнаму с участием всех конфликтующих сторон, в город съехались журналисты со всего мира. Конфликт между студентами и полицией разрастался с каждым днем: булыжники, слезоточивый газ, 60 баррикад, в какой-то момент руководство сил безопасности перестало контролировать своих сотрудников, и началась бойня.

Включились телекамеры, пошли репортажи на весь мир, где в прямом эфире журналисты заливались, как футбольные комментаторы.

В этот момент профсоюзы Франции объявили всеобщую забастовку. Все встало. К концу мая бастовало 10 миллионов человек.

Некоторые ответственные политики всерьез заговорили о революции.

Де Голль срочно уехал в ФРГ, говорили – договариваться с французскими военными, которые там дислоцировались.

Вообще, его не очень-то любили. В Европе, по опросу англичан, в числе главных преступников XX века он держал твердое второе место, уступая лишь Гитлеру и сильно выигрывая у Сталина. Да и во Франции у него было достаточно врагов, он достал из-под сукна закон 80-летней давности, по которому за критику президента, устную или письменную, легко можно было получить до трех лет тюрьмы.

Сам он был твердо уверен, что все происходящее – международный заговор. Только никак не мог определиться, кто его финансирует – ЦРУ или Израиль.

В зарубежных изданиях все происходящее в мире объяснялось примерно одинаково – первобытным нигилизмом. Писали, что у современной молодежи есть только одна цель – разрушение.

Никто не мог припомнить ни одного периода в истории, когда расхождения между поколениями достигало такой силы.

Пришел момент – это было сразу после майских, – когда Петя смог наконец сказать себе: да, я в солнечном сплетении, я на потоках, я в нулевой точке. Случилось это неожиданно, вдруг пришли мысли удивительной точности и силы. Неведомой для Пети концентрации, как будто бы все, чем он мог заниматься в ближайшие десять лет, ну или хотя бы пять, случилось сразу. Как снег на голову.