Пётр Самотарж - Одиночество зверя

— Но ведь на выборах они получают больше голосов, чем мы?

— Бесспорно. Хотите сказать, народ — с ними, а не с нами?

— Так получается.

— Вовсе нет. Общеизвестная истина — государственный деятель отличается от политикана тем, что ведёт за собой общество, а не потакает всем его рефлексиям. Я имею в виду — убеждает и объясняет, а не спекулирует на человеческих слабостях. В некоторые исторические периоды нации должны пройти период испытаний, чтобы выжить. И здесь им следует преодолеть некоторые опасности. Вы знаете, что слова «демагог» и «педагог» похожи не случайно? Первое в переводе с греческого — тот, кто ведёт народ. Второе, соответственно, — тот, кто ведёт ребёнка. Педагогами называли рабов, которые водили детей в школу, а демагогами изначально обзывали властителей народных дум. Не правда ли, занятная аналогия? Народ как бы уподобляется ребёнку, беспомощному и нуждающемуся в покровительстве опытных и заботливых взрослых. Взрослые — сиречь политики. Античные греки тысячи лет назад уже всё знали о демократии, а мы всё равно теперь стучимся лбом о всё те же притолоки. Вы никогда не пробовали сопоставить речь Черчилля после первого назначения премьером и Сталина по поводу начала войны? Сталинская речь всем запомнилась обращением «братья и сестры», а черчиллевская — пассажем о том, что в данный момент он может пообещать народу только реки пота, крови и слёз. Сталин, расстреляв и пересажав почти всех православных епископов и тем или иным способом сведя в могилу самого патриарха, вдруг ошарашил страну церковным обращением, буквально перечеркнув антирелигиозную политику советской власти и отодвинув на задний план проблему партийного мышления. Нынешние эпигоны наших великих идеалов говорят о Сталине только как о тиране и маньяке-убийце, отрицая в нём наличие любой способности хоть к чему-либо, но я подхожу к нему шире. Политический инстинкт у него, вне всякого сомнения, имелся. И в изобилии. Я бы сказал, звериный инстинкт. Да и не я это говорю, до меня много раз сказано. Выжить в кровавом террариуме единомышленников сумел, да ещё и возглавил его — способность к выживанию налицо. И вот, в сложнейшей ситуации, делает резкий финт и двумя словами в ключевой речи смещает, так сказать, основной идейный дискурс двух предыдущих десятилетий в направлении, которого никто не ожидал. Теперь фашистские орды угрожают не коммунистам, а всему народу, со всей его историей и убеждениями. Черчилль же выступил годом ранее, и ему не требовалось поражать сограждан резким изворотом своих убеждений: он к тому времени уже два года громко критиковал примиренческий курс лидера консерваторов Чемберлена, и в своей речи, наоборот, хотел доказать верность своим прежним убеждениям. В переломный момент, период страшного выбора между плохим и худшим, он не заливает свою речь елеем, не ублажает слух аудитории мечтами о лёгкой победе, а гарантирует народу страшные испытания. Почему?

— Почему?

— Потому что каждый англичанин и без пожеланий Черчилля хотел победы, но каждый англичанин был гражданином и обладал здравым смыслом. Его не следовало обманывать, ободрять и утешать. Наоборот, сама власть должна была доказать ему свою стойкость, отсутствие иллюзий и приверженность идее свободы.

— То есть, и политиканы, и государственные деятели ведут за собой народ?

— Категорически не люблю фразу «вести за собой народ». А фраза «накормить народ» и вовсе выводит меня из себя. Никто не может накормить народ — это народ кормит сам себя и кучу нахлебников и захребетников, которые в некоторых странах в определённые периоды отбирают у него почти всё заработанное и заставляют голодать. Долг здравомыслящего государства — отбирать у работающих только минимум, необходимый для эффективного функционирования государства, тогда им и жить станет легче. Что же касается «вести за собой народ» — я, конечно, и сам это сказал, но слова бывают многозначны. Всё зависит от того, как вести. Можно навесить на человека ручные и ножные кандалы, заморить голодом и жаждой, всучить ему тачку, набитую камнями, и гнать вперёд плёткой и страхом смертной казни. А можно по-другому. Подойти к нему, как равный к равному, и объяснить необходимость для страны тех или других перемен, может быть, даже тяжёлых. И потом взяться вместе с ним за тачку и покатить её вместе с ним, честно разделяя ношу.

— И где же здесь демагог?

— Здесь его и нет. Это я противопоставил диктатуру устойчивой демократии с развитым гражданским обществом. Демагог бы наврал человеку с три короба, пообещав ему земной рай впереди, а потом сам бы уселся на тачку и заставил везти себя вместе с камнями. А в конце пути отобрал бы у труженика большую часть заработанного, но облёк бы свой грабёж в красивую словесную оболочку, и обманутый, возможно, ему бы даже похлопал и остался доволен оказанными «услугами». Но долго, разумеется, такое безобразие длиться не может, и тогда главная задача демагога — вовремя смыться, пока его не забили камнями.