Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

Я неторопливо скользил в ту сторону, куда улетели куропатки. Если куропаток спугнуть, они далеко не отлетают. И действительно, не прошел я и сотни метров, как заметил следы: крестики на снегу разбегались во все стороны. Удивительно, как эти птицы не проваливаются в снег… Шагах в десяти от меня шумно снялась стайка, но теперь я не растерялся — успел-таки выстрелить из обоих стволов. Две птицы упали. Я подобрал их и внимательно разглядел их ножки. Пальцы куропаток оказались густо опушенными, вот почему они могут бегать по самому рыхлому снегу, не увязая.

Я возвратился в зимовье, ощипал куропаток, выпотрошил, нарезал тушки и замочил мясо в уксусе, чтобы оно размягчилось. Потом взял ведро и побрел по глубокому снегу к ключу. По краям наросла толстая наледь, но ключ был жив, несмотря на сильнейший мороз — бил со дна, клокотал и бурлил, словно там, под землей, его безостановочно кипятили. На дне белели полиэтиленовые пакеты с картошкой. Не много ее оставалось — всего на несколько раз. Но сегодня мне вздумалось приготовить роскошный обед, и я окунул ведро на самое дно, поддел пакет с картошкой и вместе с водой поднял его наверх. По дороге к зимовью почувствовал, как оголенная по локоть моя рука затягивается ледяной корочкой, а ладонь примерзает к дужке ведра. Войдя в зимовье, я основательно постоял перед жаркой печкой, не торопясь поставил ведро — этак и кожу содрать недолго. Тонкая ледяная пленка на руке быстро разлезлась и закапала водой, а ладонь сама собой отлипла от дужки ведра.

Юлюса я не вижу три дня. Мы вообще редко встречаемся. Юлюс охотится далеко от главного зимовья, а я все кружу поблизости. Он объявляется на четвертый или пятый день, ночует и снова уходит своими тропами. Не знаю, в шутку или всерьез он однажды обмолвился, что жаль терять время — охота удачная, а ему, дескать, приходится все бросать и бежать сюда, чтобы увериться, что я жив-здоров, никуда не делся и в помощи не нуждаюсь. Что правда, то правда — ему везло. Каждый раз он приходил увешанный соболями. И мне советовал подкладывать к ловушкам то убитую куропатку, то глухаря или хотя бы его крыло, в этом году, по его словам, соболя просто помешались на птичьем мясе. Я же для приманки брал только рыбу. Рубил на крупные куски больших ленков, складывал в бидон, плотно закрывал крышкой и ставил у печки. В тепле рыба быстро портится. Подтухшую и раскисшую рыбу я извлекал из бидона, выносил за дверь. На морозе куски затвердевали, тогда можно было складывать их в рюкзак и нести к ловушкам. Что и говорить, моя добыча бывала много скромнее, чем у Юлюса. Может, в самом деле было бы лучше класть возле капканов не рыбу, а дичь? Но на это меня не хватало, и делать над собой усилие я не собирался. Только сегодня заставил себя выбраться из зимовья и подстрелить парочку куропаток — сохатина прямо-таки осточертела. И все здесь мне надоело и опротивело, неохота видеть ни мрачной этой тайги, ни птиц и соболей, а особенно — постылых этих ловушек. Кое-как все же я заставлял себя выходить из зимовья, надевал лыжи и обходил свои охотничьи угодья. Но и эти вылазки в тайгу становились все более редкими. Целыми днями я торчал в зимовье, тупо глядел в потолок или садился на колоду, открывал дверцу печурки и часами смотрел на пламя, ни о чем не думая и ничего не желая. Я отчетливо сознавал, как далеко может завести такая апатия, но ничего не мог с собой поделать. Мне было все равно. И так продолжалось изо дня в день. Очень редко удавалось мне вырваться из этой пропасти. В полном смысле я испытывал такое чувство, будто выбираюсь из какой-то вязкой трясины и норовлю вдохнуть свежего воздуха. В такие дни я тянулся к книгам — стопка их хранилась у Юлюса в «сундуке с приданым», как он в шутку именовал небольшой сундучок, который берег столь же тщательно, как и свой карабин. Когда мы уходили из старого зимовья, Юлюс не доверил мне сундучок, сам отнес его в лодку, закрепил веревками возле борта, чтобы драгоценный груз не пошел на дно, если лодка опрокинется. Мне Юлюс пояснил: «Тут начало всей жизни». Я видел, как он клал в сундучок запасные стекла и фитили к керосиновой лампе, батарейки и лампочки для карманных фонариков, в полиэтиленовых мешочках у него заботливо хранились спички — не меньше полусотни коробков, были тут нитки и иголки, мелкокалиберные патроны, пачки таблеток, а на самом дне хранилась толстая тетрадь в красной обложке. Иной раз я видел, как он что-то записывает в эту тетрадь, потом снова аккуратно прячет ее в сундучок. Сегодня, отыскивая стопку книг, я наткнулся на эту тетрадь, раскрыл ее и прочел заголовок через всю страницу: «РАЗДУМЬЯ О ЖИЗНИ». Раскрыл наугад и стал читать: «Меня раздражает, когда человека называют властелином природы, ее преобразователем. Я могу понять тех, кто исписывает толстые тома одами человеку, могу понять тех, кто кидается громкими фразами, восхваляя того же человека, — они от всей души хотят, чтобы человек в самом деле был таким, чтобы все были такими. Но для того чтобы это произошло, надо сказать людям всю правду о них».