Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

— Они у тебя все такие — в папку? Этот — как вылитый.

— Этот, Груняша, у меня единственный, — сказал отец и ласково поерошил мне волосы. От его ласки меня дрожь проняла. Если бы рядом не чужой человек — эта самая Груня, — схватил бы я загрубелую отцовскую руку да припал бы к ней губами — так я в эту минуту был счастлив. Как бы догадываясь, что со мной творится, отец взял меня за руку, и мы все вошли в дом.

— Что, больше деток не завел? — спросила хозяйка.

— Бог не дал больше, Груняша, — ответил отец.

— Ну, даст еще.

— Как знать.

— Раз говорю, стало быть, знаю, — сказала она, а отец замер от этих ее слов, будто натолкнулся на какую-то преграду. Хозяйка рассмеялась своим заливистым смехом и сказала: — И спасибо этому богу, коли есть он на свете.

Я был на седьмом небе от счастья. И оттого, что я у отца один, а он у меня такой добрый, оттого, что припекает солнышко и что впереди такая замечательная дорога на плоту, с коровой. Ведь наконец-то у нас появилась своя корова, скоро мы привезем ее матери, и она тоже обрадуется, как и я. А хозяйка Груня Григорьевна прямо из кожи вон лезла, чтобы побаловать меня: угощала шаньгами со сметаной, поила чаем с вареньем из смородины, и они оба с отцом были такие веселые, такие добрые, что все вокруг светлело от их доброты и веселья. Только много лет спустя я понял, что так сияют, так излучают тепло счастливые люди.

После завтрака мы с отцом пошли вязать плот. Хозяйка рассказывала, как кое-кто из соседей целыми семьями уплывал на связанных из бревен плотах на север. А там, в тундре, где лес не растет, из плотов строили дома. Добрая Груня дала нам пилу, топор, показала, где что, объяснила куда идти, и мы с отцом отправились работать, а она ласково смотрела нам вслед. Прямо за деревней у самой реки стоял пустой сарай. Неизвестно, для чего он был построен, возможно, сюда загоняли скот, но сейчас он пустовал, хотя был крепким, добротным. Отец постучал обухом по стенам, и они ответили сухим, звонким голосом. Для плота отец выбрал длинные, ровные бревна, из которых был настлан потолок. Кто-то еще до нас оставил прореху в потолке, вынув с десяток бревен. Отец пролез в эту дыру, сделал несколько шагов у меня над головой по скрипучему настилу, потом подобрался к крайней стене и начал колотить топором по доскам. Скоро они одна за другой стали падать вниз, и теперь уже в стене зияла большущая дыра, но отец знай махал топором. Мне стало страшно. Стук топора разносился далеко во все стороны, я боялся, как бы не услышали в деревне — прибегут, заругаются. Ведь мы рушим хлев, построенный чьими-то руками.

— Пап, а можно?

— Не бойся, теперь этот сарай ничей, совсем ни-чей-ный, понял? — пояснил отец, но я никак не мог взять в толк, как такая большая вещь может быть ничьей.

Но это было так. Ник-то нам не сказал и слова. Напротив! На стук топора прибежали трое ребят из деревни и вызвались помочь. Они залезли наверх и вместе с отцом принялись выталкивать бревна наружу через прореху. Толкали дружно: раз-два, взяли! И тесаное бревно понемногу, понемногу выезжало вперед, пока не упиралось концом в землю. Тогда отец спускался вниз, садился на бревно верхом, на самый край, и приподнимал его, а ребята тем временем подталкивали вперед. И так вершок за вершком, пока гладкий, ошкуренный ствол не брякался оземь. Не знаю, как бы управился отец, если вы не эти трое — от меня какой прок! А когда с чердака спустили последнее бревно, когда все бревна приволокли на берег, ребята помогли отцу: кто пилил, кто придерживал или подталкивал бревна, словом, делали все, что полагается, и трудились так до темноты.

В ту ночь я спал как убитый.

Проснулся от звонкого постукивания. Дзынь-дзынь-дзынь — кто-то стучал по железу, и это было похоже на звон бубенцов, которые в деревне подвязывают лошадям к шее, когда отпускают в тайгу попастись. Бубенчик звенит, и ты идешь и собираешь лошадей, которые разбрелись по всему лесу.

Я поднял голову и посмотрел в окно. Во дворе у сарая отец отбивал молотком косу. На колоде сидела хозяйка. Вот отец кончил отбивать, и Груня наклонилась к нему, прижалась и что-то проговорила. Наверное, что-то хорошее, потому что отец заулыбался и погладил Груню по светло-русой голове, как гладят маленьких детей.

Я выбежал во двор, и они оба замолчали. Только смотрели на меня и улыбались. Потом отец сказал:

— Ты знаешь, в этой деревне косу называют «литовкой». Видишь, куда мы с тобой попали: можно сказать, домой приехали, в самую Литву.