Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

— Беру твою, — сказал он, а мне хочется сказать ему: «Отец, ты лучше купи у бабушки». Та старушка уж так старалась, так хвалила свою скотинку и знай утирала да утирала слезы. Она показалась мне такой доброй, эта бабуся, которая плакала, еще и не расставшись со своей коровой. Я не знал тогда, что в старости глаза могут слезиться и без причины, будто душа оплакивает безвозвратно ушедшее время.

Нас приняла на ночлег Груня Григорьевна. Так звали молодую сибирячку, у которой отец сторговал корову. Она не только пустила нас ночевать, но и поставила угощение, какое нам и не снилось. Первым делом принесла полную миску дымящейся вареной картошки, наложила две тарелки икры — красной и черной, посередине стола появился пузатый кувшин молока, возле него — внушительный кусок масла и банка сметаны. У нас глаза на лоб полезли от такого неслыханного изобилия, а когда хозяйка принесла еще и бутылочку белой, отец был так ошарашен, что еле вымолвил свое: «Вот это да!» И сама хозяйка хлопотала вокруг нас, как будто мы были желанные, дорогие гости, следила, чтоб не пустовали наши тарелки, наполняла отцовскую стопку… Я уже за столом начал клевать носом, и меня уложили на продавленную кушетку у стены. Отцу постелили на полу. Но он не спешил. Я еще долго слышал, как звякали стопки, как отец что-то шепотом рассказывал Груне Григорьевне. Хозяйка говорила о своей жизни, о том, что ждет сына из армии, что он у нее один-единственный. Нет, они здесь не останутся. После армии можно выбирать — где хочешь, там и живи. А работа всюду найдется. Так что они решили податься в город. О чем бы ни шла речь, отец все сводил к корове. Очень его беспокоило, как мы доберемся домой с нашей драгоценной покупкой. Груня Григорьевна посмеивалась над его опасениями и несколько раз повторяла: не было у деда хлопот, купил корову. Она смеялась все задорней, все звонче. Я даже проснулся от этого веселого, озорного смеха. Хоть и слипались глаза, я увидел, что отец и Груня сидят рядышком, огня не зажигают, с них довольно и белой ночи, от которой в избе стоит мутно-серый сумрак. Потом их голоса стали глуше, иногда и вовсе замолкали, и я старался не дышать, чтобы хоть что-нибудь расслышать.

— Зови меня просто — Груня…

— Ладно… А я — Миколас.

— По-нашему будет вроде как Микола.

— Неважно… А муж твой где?

— Был, да сплыл, — сказала хозяйка и рассмеялась дробным, звонким смехом, будто ее щекотали. — Люблю таких, как ты…

— Это каких?

— А таких вот — с колючей бородой.

— Тише ты… Еще пацана разбудишь… Стыда не оберешься.

— Какой же тут стыд? Нешто мы воры?

— Может, и воры.

— Ладно уж, не прикидывайся святым.

— Я и не прикидываюсь, а только пацан есть пацан.

— Боишься, что женке раструбит?

— Ничего я не боюсь, но…

— Тогда приходи ко мне, ладно? — зашептала она, а потом повторила: — Приходи… Я пойду, а ты потом, ладно?

Я слышал, как хозяйка босыми ногами прошлепала по половицам, как заскрипела дверь в сени и со скрежетом закрылась, как в комнате стало очень-очень тихо, и в этой тишине тяжело вздохнул отец:

— Вот это да!

Я ждал, по-моему, ждал очень долго, но ничего не дождался и уснул крепким сном, какой бывает только в детстве.

Проснулся от солнца. Жаркие лучи палили прямо в глаза через крайние окна избы. Поначалу не сообразил, где я, а как спохватился, сразу посмотрел на отцовскую постель. Там никого не было. И в избе — никого. Я в одной рубашке выскочил во двор и увидел отца у дровяного сарайчика. Он сидел на колоде и ножом состругивал кору с тонкой сосенки. Увидел меня, широко улыбнулся:

— Крепко же ты спал.

— А ты где был?

— Пока ты сны смотрел, я сходил в тайгу, принес вот косовище. Нам ведь коса нужна.

— Зачем она нам?

— Руками, сынок, травы для коровы не надергаешь.

— Пускай сама пасется.

— Это на берегу. А на плоту как? Там трава не растет.

Я ничего не понимал, а отец весь сиял. Таким веселым я его никогда не видел. Он с охотой объяснял мне, как мы будем рубить плот, вязать его, как уложим на него наше добро, втащим корову и поплывем вниз по реке и, даст бог, доберемся до дома. Где Пеструху попасем, а где травы для нее накосим, чтобы и на воде у нее было чего пожевать.

Пока он говорил, из дома вышла раскрасневшаяся хозяйка.

— Ступайте шаньги кушать, — сказала она и уставилась на меня, будто первый раз в жизни видела.

Отец встал с колоды, стряхнул прилипшие к одежде сосновые щепки, прислонил косовище к стене сарая, на солнцепеке. Хозяйка кивком показала на меня и спросила: