Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

Я тоже подумал, что лучше нам помолчать. Для нашего же спокойствия. Мы — словно представители разных воззрений — помещены под одну крышу будто бы для какого-то специального эксперимента — уживемся ли мы вместе, хватит ли нам простора бескрайней тайги? Поэтому я решил переменить тему разговора.

— Что ты кончал?

— Не понимаю…

— Ну, учился чему?

Юлюс печально улыбнулся:

— Ты вот о чем… Ну, пробовал поступать на философию, но не прошел… Зато университеты жизни меня вышколили как следует. Но век живи — век учись, тут мы вечные студенты.

Голодный человек, вконец скрученный голодом, на все готов ради куска. Тем более — ребенок: умишко-то вовсе крохотный. А мы голодали люто. Даже старожилы нашей деревни, которые испокон веков успешно промышляли в тех краях, с трудом сводили концы с концами. Даже их детишки голодными глазами шныряли по сторонам, высматривая, нет ли чего съедобного. А что тут говорить о семьях переселенцев, таких, как наша… Помню, приходит как-то под вечер мой дружок Виталька, я дома один, отец с матерью в тайге. Виталька и спрашивает: «Хочешь вареного мяса? До отвала!» Надо ли задавать такие вопросы, когда кажется, что и доску от стола сгрызешь — ведь на ней когда-то крошили мясо! Виталька этот был хорошим другом. Чуть постарше меня, но никогда не задавался и меня не притеснял. Но даже из уст такого доброго дружка предложение угоститься вареным мясом звучало как-то неубедительно и больше смахивало на подвох, чем на искреннее приглашение к обеду. Было бы у него вдоволь этого мяса, не текли бы у него самого голодные слюни. Так я ему и сказал. А Виталька опять слюну сглотнул и объяснил, что один он это мясо тронуть боится. И не может. Нужна моя помощь. Понятно, я согласился. Было начало зимы. Лишь в самый полдень чуть-чуть прояснялось, но сразу же снова темнело. В густеющем сумраке мы с Виталькой прошли всю деревню до конца, там стояли пекарня, при ней склад и небольшой хлевок. Зашли со стороны леса, и Виталька показал мне крохотное окошко хлева, заколоченное фанерой. Шепотом он сказал, что там оно и есть, мясо-то. Теперь я понял, почему он один не мог его достать: окошко было такое крохотное, что Витальке в него нипочем не протиснуться. А я был худущий, кожа да кости, — отец говорил, что я похож на шнурок от ботинка. Но в такое узкое окошко и мне было не пролезть из-за толстого ватника. Поэтому пришлось ватник снять. Виталька долго поддевал острым сучком фанеру, пока не отодрал один ее край. Тогда я забрался к нему на плечи и без особого труда пролез в окошко. Внутри было темным-темно, пахло навозом, и я долго искал, куда бы поставить ногу, вися на убогом подоконнике, пока не нащупал какую-то загородку. Выставил руки вперед и пошел вдоль загородки. Потом споткнулся о что-то и упал ничком. Пошарил руками и сообразил, что это и было обещанное мясо. Целая гора мяса! Я стал подбирать куски из тех, что помельче и полегче, нес их к окошку, вставал на край загородки и просовывал добычу в окно. Два куска переправил, хотел взять и третий, но он оказался таким тяжелым да таким огромным, что в окошко я бы его не просунул. Как ни обидно было, а пришлось оставить это богатство и убираться подобру-поздорову. К тому же и Виталька уже звал страшным шепотом. Я у него спрашиваю, откуда узнал про мясо. А он мне: «Гитлер сохатого добыл». Ну, мы спрятали это мясо под ватники, притащили домой, а что дальше делать? Сидим, думаем. У Витальки с такой добычей не покажешься — в доме полно детворы, мигом растреплют. Придется варить в нашей избе. А страшно — вдруг родители нагрянут. Правда, до конца рабочего дня еще много времени, но кто их знает. И мы решили настрогать мясо тонкими лоскутиками, чтобы быстрей уварилось, а то, что останется, завернули в тряпку и унесли на опушку. Виталька влез на кедр и привязал наше мясо к ветке. Проще было бы закопать в снег, но в деревне была пропасть бродячих собак — мигом учуют и украдут наше сокровище. От голода и от страха мы никак не могли дождаться, когда мясо сварится, таскали из чугуна полусырые, серые клочья, обжигая губы, вгрызались зубами и, почти не жуя, заглатывали, так как разжевать эту штуку было невозможно. Жуткая эта еда застревала в горле, с трудом и болью проталкивалась по пищеводу дальше, в урчащий, вечно голодный желудок. Была бы хоть крошка хлеба, хоть картошина или крупица соли! Но все эти блага были нам недоступны, таились, как говорится, за семью замками. Нам они доставались лишь тогда, когда возвращались из тайги родители. Этих минут мы ждали, не могли дождаться целый день, а день этот длился бесконечно долго. И заглатывали свой нищий ужин в один присест.