Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

— Подумаешь! Такой цирк мы каждый день смотрим!

Что правда, то правда. Собачья свадьба нам была не в новость, в деревне собак множество, и мы ничего особенного в том не видели, когда они играли.

— Это еще не все, — сказал Островой.

Для начала он подобрал крепкую веревку и завязал петлю, накинул ее кобельку на шею, а потом принялся лупить его палкой. Собаки заметались, завизжали, заскулили, потом наконец с трудом освободились друг от друга. Лайка тут же шмыгнула в лаз и выскочила во двор, кобелек хотел увязаться за ней, но Островой держал его на веревке, не пускал. Пес уже просунул голову в лаз, задняя половина его тела еще не протиснулась, и Островой вогнал в лаз полено. Пес застрял — ни туда ни сюда. Потом сосед велел мне держать пса за одну лапу, а Витальке — за другую, вынул охотничий нож, наклонился, сунул обе руки кобельку под брюхо, а тот как завыл, как стал выдираться, дергаться, мы и удержать не могли. Но в нашей помощи уже не было никакой нужды. Островой, по-прежнему согнувшись, вытащил полено, а потом встал во весь рост — мы увидели его окровавленные руки, в которых болталось несчастное мужское хозяйство бедного кобеля.

— Будет знать, как породу портить, — сказал Островой, пинком распахнул дверь и выбросил кровавый комок вон.

— Ты — Гитлер! — выкрикнул, опамятовавшись, Виталька и молнией метнулся за дверь, чтобы Островой не сцапал его своей кровавой ручищей. Мой друг, захлебываясь слезами, стоял посреди двора и твердил это единственное слово. Островой схватил меня за руку и спросил:

— И ты так думаешь?

— Самый настоящий Гитлер! — не сказал, а истошно проорал я.

Он только скрипнул зубами, еще крепче стиснул кровавой лапой мою руку и отволок к родителям. Дома была только мать. Она слушала жалобу соседа (где это видано, чтобы малый взрослого такими словами крыл!), а сама потихоньку вытаскивала из веника березовые прутья. Потом прямо на глазах у Острового стала меня пороть. Секла, а сама приговаривала: я тебя отучу от этой новой моды, будешь знать, как со старшими разговаривать, я тебя отучу… Она даже не спросила у меня, в чем дело, не полюбопытствовала, за что мы с Виталькой так… И это мне было обиднее всего. Она секла меня розгами, а я не орал, молчал, стиснув зубы, а если и обронил слезинку-другую, то лишь от нестерпимой обиды. Видимо, мать думала, что я паду на колени, стану просить прощения, пообещаю исправиться. Но я молчал. И это просто бесило ее. Лупила она что было мочи, уже не разбирая, как да что, по какому месту. И вдруг, увидав кровавые рубцы, сама как заревет! В тот день у меня впервые зародилась мысль, что взрослые люди как бы составили между собой заговор против детей. Достаточно им сказать друг другу слово — и ты осужден. И ничего тебе не поможет — ни жалобные слезы, ни самые истовые клятвы, раскаяние. Взрослым просто дела нет до них… А еще неделю спустя случилось другое, что еще больше подтвердило эту мою мысль. У Виталькиной матери пропали часы. Немецкие. Трофейные. Наручные. Привез их Виталькин отец, когда вернулся с фронта. И были они, как вопила на весь двор Виталькина мамаша, «из чистого золота». Такой дорогой вещи, такого богатства в нашей деревне не было ни у кого, даже до войны никто подобного в глаза не видел. В тот день посторонние к ним в дом не заходили. Только я. Полдня мы с Виталькой возились у них во дворе и в доме, а когда я ушел, мать хватилась своих бесценных часиков. Она, конечно, первым делом помчалась к нам и орет: я, мол, украл ее драгоценность. Я реву, я божусь — не брал я, даже не видел ее часов, но мать и слышать не желает. Снова надергала из веника розог и снова в кровь иссекла мою бедную задницу… А на третий или четвертый день проклятые часы нашлись. Сама Виталькина мамаша оставила их во дворе у рукомойника и забыла. Как нашла, прибегает к нам и лезет ко мне целоваться. Но мой отец выставил ее за дверь, а матери сказал, чтобы больше никогда и пальцем не смела меня тронуть. В тот день, помнится, я подумал, что, пожалуй, не все взрослые против детей. Уж папка мой, по крайней мере, не из их компании. Ни он, ни дядя Егор.

Это Юлюс рассказывал вчера у пересохшего ручья, где мы заметили медвежьи следы. После этого он замолчал и целый день был угрюм. Ходил, точно глухонемой, вдоль речки, нашел брод у мелкого порожка, перешел на другой берег и буркнул: «Тут будет хорошо». Мы ведь искали место, чтобы ставить верши. Лососевые рыбы Сибири — хариус, ленок, таймень — нерестятся весной. В эту пору даже мелкие ручьи разливаются, становятся полноводными, с рокотом пенятся в теснинах, даже крупные валуны увлекают за собой, тащат камни, гальку. В такие-то ручьи и протоки устремляются на нерест лососевые рыбы. Они поднимаются в верховья, в те места, где испокон веков нерестились их предки, где когда-то они сами вылуплялись из мелких икринок и становились мальками… Я заметил Юлюсу, что такому постоянству и верности родным местам человек может только позавидовать и что впору ему поучиться у рыб. И хотя они не знают своих детей, но в каждой икринке находятся их гены, которые передают потомкам этот зов родимых мест, эту потребность прийти туда, где ты родился. Не знаю, уловил ли Юлюс мой намек, не отличавшийся ни тонкостью, ни тактом, но он долго смотрел на меня своими синими глазами, однако ни слова не проронил. Только провел ладонью по лбу, небрежно так, словно отмахивался от комарья. Или от каких-то мыслей, которые иногда еще назойливей и мучительней донимают, чем все комарье на свете. Кто его знает… Итак, рыба поднимается на нерест. После нереста она часто так и остается в верховье реки, где в самую знойную пору вода бывает ледяная и насыщена кислородом — ведь подпрыгивая на каменистых участках, взлетая брызгами в воздух, обрушиваясь вниз в водопадах и порогах, она собирает по пути самые чистые воды ключей, родников, бьющих из глубин. И живут королевские рыбины в этих хрустальных водах целое лето. Лишь под осень, когда по ночам начинает подмораживать, а поверхность мелких болотцев затягивается тонкой паутинкой льда, рыба, как выражаются туземцы, начинает «скатываться» вниз, в большие реки в поисках глубоких омутов для зимней спячки. Этот «откат» в низовья — наилучшая пора для лова вершами, так как рыба идет косяками. Первыми движутся таймени, затем ленки и под конец хариусы. Бывает, что в одну вершу набиваются разные представители благородного семейства лососевых… Сейчас, понятно, верши ставить рановато, но самое время подготовиться. Поэтому мы с Юлюсом до вечера собирали в пересохшем русле реки большие камни, такие, что еле подымешь, и перекрывали ими ручей от берега до берега. Юлюс трудился на одном, я — на другом берегу. Мы притаскивали камни и складывали их на гребне мелкого порожка — камушек к камушку, чтобы ни щели, ни зазора, куда может проскочить рыба. Только на середине порога оставили нечто вроде ворот шириной около двух метров, и вода устремилась сюда мощным потоком. Но и там, в самих воротах, мы уложили на дне кучку больших камней, то есть образовали тоже подобие порога, через который вода перекатывалась, как через горку, а затем резко падала вниз. Вышло что-то вроде небольшого водопадика. Рыбе, напирающей с верховья, нет иного мути, кроме оставленных нами ворот, а нагроможденный порожек не даст ей заметить расставленные за водопадом ловушки — сплетенные из прутьев верши, погруженные на дно ручья. Рыба устремится на поиски глубокой воды для зимнего покоя, а угодит в наши бочонки. Просто и удобно.