Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

Винцас видел, как болезненная гримаса исказила рот брата, как он с упреком покачал головой, словно разочаровавшись в них, вообразивших такое.

— Нет, я ничего не знаю об этом. Дай, Винцас, выпить.

Винцас вышел в сени и тут же вернулся с бутылкой самогона. Поставил ее перед братом, подтолкнул через стол, словно яд приговоренному к смерти. Стасис взял из рук Агне кружку, набулькал почти до краев и жадно выпил, словно воду в летний зной, самогон струйкой побежал по подбородку, закапал на грудь.

— Ты правда ничего не знаешь? — спросил Винцас.

Стасис поежился, покачал головой, и трудно было понять, то ли это ответ на вопрос, то ли он от первача так передернулся.

— Семью Нарутиса вырезали, — повторил Винцас и не спеша, не отрывая глаз от брата, слово в слово пересказал весть Ангелочка.

Пока он говорил, Стасис ловил ртом воздух, восстанавливая дыхание, перехваченное самогонкой, потом снова налил, снова пил большими глотками, словно березовый сок, а выпив, взялся за голову, сжал ладонями виски и застонал:

— Боже ты мой, боже…

Винцас все время тайком наблюдал за Агне: за каждым движением ее рук, за каждым взглядом. И теперь, когда брат едва слышно застонал, он увидел, как на молодое и красивое лицо женщины легла тень. Многое он отдал бы, лишь бы узнать, что скрывается под нею: горе, забота, приговор или отвращение? Осуждал себя за такие мысли, но они заслонили все остальное, даже трагедию семьи Нарутиса. И когда Агне встала из-за стола, когда, даже не обернувшись на мужа, надела полушубок и ушла к скотине, он почувствовал своеобразное облегчение.

— Может, перекусишь? — предложила Мария Стасису, но тот не отозвался: все смотрел на свои сложенные руки, застывшие на белом столе.

— Оставь его в покое, — сказал Винцас жене, и та заторопилась вслед за Агне прибираться. Когда ее шаги прозвучали в сенях, когда в избе они остались вдвоем, Винцас прямо спросил: — Ты правда не приложил рук в Лабунавасе? Мне можешь сказать… Так или иначе, я, наверно, имею право знать всю правду…

— Почему? — не поднимая головы, буркнул Стасис, и Винцас увидел, что глаза у брата уже мутные и выцветшие, будто у старика… Может, поэтому он и не обиделся за это небрежно и, как ему показалось, насмешливо произнесенное «почему», а еще ласковее сказал:

— Уже только потому, что ты живешь под моей крышей. Я, наверно, имею право знать, чем занимается по ночам брат, живущий рядом. Мало ли что: Чернорожий со своим отрядом нагрянет или еще кто, а надо будет говорить, выкручиваться как-то…

— Иди ты сено косить, — сказал Стасис, даже не глянув в его сторону, и у Винцаса кольнуло под ложечкой, он хотел съездить ему по роже, но сдержался, хотя злоба не прошла, а Стасис вылил остатки самогона в кружку и опять жадно пил, но рука была непослушной, дергалась, и самогонка выплескивалась через край, капала на грудь, даже смотреть было противно. Выпив, брякнул кружку на стол, долго вытирал ладонью губы, ловил ртом воздух, словно его душили, с трудом отдышался и сказал: — Все вы идите сено косить…

Это были слова совершенно пьяного человека, и Винцас трезвым умом понял, что не стоит из-за этого сокрушаться и тем более злиться.

— Боже ты мой, боже… — снова застонал Стасис и заскрипел зубами так, что мурашки пробежали по спине Винцаса. Никогда прежде не видел брата таким пьяным и таким грубым. Смотрел на его упавшую, клонившуюся все ниже голову, слышал жуткий скрежет зубов и уже не сомневался, что минувшая ночь была роковой не только в жизни Стасиса, но и всей семьи. Снова перед глазами мелькнула Агне в одной рубашке, кажется, он даже почувствовал ее нежность и запах волос, однако поспешно отогнал вызывающее страсть видение, стыдился думать об этом теперь, когда над ними нависла тень беды. Но безнадежно пытался заставить себя думать о другом, думать только о Стасисе, о том, что случилось прошлой ночью, когда брат был неизвестно где, а он сам у окна с Агне… И снова об Агне. И снова о ней, упрекал он себя, глядя, как скользят по столу бессильные руки Стасиса, как опускается на край стола отяжелевшая его голова. «Готов уже, — подумал, — нехорошо так оставлять, мало ли кто зайдет». Взял под мышки, с трудом выволок из-за стола, и тут вернулась Агне. Он надеялся, что она без зова бросится помогать, но она стояла у двери и равнодушно смотрела, как он тащит ее отяжелевшего мужа. Безжизненные ноги Стасиса волочились по полу, и от подбитых резиной сапог протянулись две четкие черные полосы. А она все стояла у двери с окаменевшим лицом. Ничего не прочесть на таком лице, словно это ее не касается, стоит, будто посторонняя, будто чужая она в этом доме, мол, ваше дело, я ничего ни видеть, ни знать не желаю… Может, и неудобно ей или стесняется, может, сама бы вот так тащила, если б не я, если б меня вообще здесь не было… Да, это и был бы лучший выход, но живым в землю не полезешь, никуда не денешься, будешь жить вот так — жить и не жить, хотя сам бог видит — дальше некуда. Обязательно надо помочь им побыстрее переехать. Обязательно! Там не так-то много дел осталось: вставь окна, двери, настели пол и живи. Лишь бы подальше от этого мучения, иначе и умом тронешься. Бедный Ангелочек… И что за сердце у этого человека? Собственной бабы не жалко. По-доброму уступает другому да еще радуется: «Не важно, чей бычок, главное — чей будет телок».