Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

— На колени, — коснулась его плеча рука Шиповника и легонько толкнула к алтарю.

Стасис сделал несколько шагов и опустился на колени на припорошенный сеном, хорошо утрамбованный ток, сжимая в кулаке свою старую заячью шапку. Низко опустив голову, словно кающийся грешник, он украдкой покосился на сапоги стоящего рядом Шиповника.

— Перекрестись и повторяй за мной.

Он перекрестился медленно, пытаясь собрать все внимание и волю, чувствуя, как опять ему мешает тот, другой, который на все смотрит как бы со стороны, но видит любую мелочь, слышит каждый звук, даже глухой стук его, Стасиса, сердца. И не вникая, а скорее не в состоянии вникнуть в смысл, он механически, не слыша своего голоса, повторял слова о боге и родине, о священном долге отдать жизнь до последней капли крови за Литву, ее независимость, за освобождение родины, о священном долге жертвовать собой и свято хранить тайну; даже перед лицом смерти не выдавать братьев по борьбе и оружию; о безжалостном и неумолимом карающем мече, если он нарушит слова этой священной клятвы… Выговаривая их, внутренним зрением он видел и самого себя, стоящего на коленях, и Агне, и брата Винцаса, и Марию, видел белеющие, крепко сколоченные бревна своего нового дома, и здания Вильнюса с пустыми, черными глазницами окон, и требовательные взгляды многих людей, с которыми он уже давно не встречался…

Лоб покрылся испариной, ладони вспотели, и он облегченно вздохнул, сказав последнее слово клятвы. Потом Шиповник поднес распятие к его лицу, и холодный металл болью обжег влажные губы, возвращая в детство, когда они в зимнюю стужу подбивали несмышленышей лизнуть топор: «Увидишь, как сладко!» И вот сейчас кто-то внутри него шепнул: «Ты и есть этот несмышленыш…» Рядом заскрипели сапоги Шиповника, и Стасис ощутил руку на своем плече.

— С сегодняшнего дня ты — Бобер, — услышал он голос Шиповника, все еще торжественный, словно еле-тающий с амвона. — И никто среди своих и при посторонних не будет называть тебя иначе, но и ты к своим боевым братьям должен обращаться только по кличке. Помни, что произнести подлинную фамилию равно предательству. Никогда и нигде не забывай об этом, Бобер, потому что предатели во все времена, при любой власти наказываются безжалостно. Мы — не исключение. Понял?

— Да, — все еще стоя на коленях, он кивнул головой, словно богомолец, сотворивший молитву.

— А теперь вставай, Бобер, и познакомься со своими братьями.

Стасис тяжело поднялся, медленно отряхнул штанину и повернулся к мужчинам.

— Это — Клевер, — представил Шиповник.

— Я знаю, — пожимая дылде руку, откликнулся он.

— Это — Клен, — Шиповник подвел его к высокому, совсем юному бледному пареньку. То ли от тусклого света фонаря, то ли на самом деле глаза у Клена, очерченные кругами теней, провалились, а длиннопалая ладонь была по-женски хрупкой и нежной, даже пожимать такую неловко. — А это — наш Крот, — подвел к последнему мужчине Шиповник. То был человек среднего роста, кряжистый, крепко сбитый, с густыми, торчащими щеткой бровями и с пышными, коротко подстриженными усами. Он протянул горбатую ладонь со скрюченными, изуродованными, казалось, какой-то болезнью пальцами, которые стиснули руку Стасиса словно клещи. Этого человека Стасис когда-то и где-то встречал, но он не помнил, где и когда. И все же не сомневался, что их дорожки скрещивались…

— По такому случаю, ребята, не грех и по рюмочке пропустить, — сдержанно улыбнулся Шиповник. — Вы подождите, я мигом, — добавил он и, приоткрыв дверь, протиснулся на двор. Скованная морозом земля еще долго гудела, и наконец в стороне скрипнула дверь избы.

Крот отодвинул распятие в сторону, Клевер своими медвежьими лапами вырвал охапку сена, расстелил вокруг ящика-стола и уселся первым: вытянул длинные ноги, прислонился к сеновалу, все еще не выпуская из рук автомата.

— Присаживайтесь.

Стасис стоял посреди тока и глядел, как мужчины устраиваются вокруг бывшего алтаря.

— Я сейчас, — сказал и шагнул к двери.

— Ты куда? — остановил Клевер.

— На минутку. Выйти надо…

— И не думай. Дуй прямо в щель.

— Как же так?..

— Не просквозит…

— Бывало, мы нарочно на сено прудили. Такой корм и корове и лошади — только подавай, жрут и облизываются… Разве что посерьезнее подпирает… Тогда — другое дело… Крот, завяжи ему шары и отведи куда-нибудь в сторонку, — посерьезнев, гудел простуженным голосом Клевер.

Стасис все еще стоял у двери, хорошо понимая, что и после клятвы, по существу, ничто не изменилось — они не доверяют, как не доверяли и раньше. Боятся, как бы, выйдя за дверь, не увидел, чего не надо, не запомнил усадьбу. По правде говоря, ему и запоминать не требуется, потому что все хутора, разбросанные по этой пуще, знакомы с детства, на десятки километров в любую сторону нет такого хутора, в котором он не побывал бы с покойным отцом, ведавшим тогда всеми окрестными лесами. Потому и привели с завязанными глазами, и залезли сюда, а не в избу, и хозяин хутора глаз не кажет, а сидя здесь, ни черта не установишь, тем более что не может взглянуть на этот сарай снаружи.