Юозас Пожера - Рыбы не знают своих детей

Новый домик столяра Басенаса стоит на окраине городка. Участок обнесен крашеным забором, каждая пядь земли засажена яблонями, сливами, вишнями. Аккуратный человек. И руки у него золотые. Каждый раз, когда Винцас заезжает сюда, с улыбкой вспоминает рассказанную самим Басенасом историю. Раньше он ходил по деревням от одного богатого хозяина к другому, мастерил кровати, шкафы, столы и стулья, вычурно разрисовывал веранды, вставлял окна и двери. Мастерил шкаф одному хозяину. Трехстворчатый. Для приданого. Дело в том, что была у хозяина единственная дочка, на выданье, и он заранее готовился к визиту сватов. Мужичок попался скупой: все стоял над душой, чтоб не лодырничал, потому что, пока шкаф мастерит, харчи столяру с хозяйского стола. Куда бы он ни шел — все к верстаку подбежит, посмотрит, сколько осталось, и знай подгоняет:

— Стругай, дружок, стругай.

А мастер улыбался и мысленно отвечал на бог весть каком языке, потому что толком ни одного не знал:

— Ни теби, пани, себи стругаю.

Так и получилось. Хотя и ростом не вышел, да еще с горбиком, но не кто иной, а он сорвал спелую ягодку и шкаф собственного изготовления со всем приданым получил. А девка и впрямь хороша была. Еще и теперь она лучится, не увяла. И, кажется, оба счастливы, дети один за другим появляются, словно яблоки из дырявого мешка.

Застал их за ужином на кухне.

— О! Лесничий пшиехал! Мы тут уж поминали, не хватила ли какая хвороба… Садись, гостем будешь, похлебаешь горячего…

— Спасибо. В лесхоз приезжал, думаю, надо сына навестить.

Услышав голос отца, и Винцукас явился из другой комнаты: худой, длинный мальчик, личико с кулачок, только глаза блестят. Материны глаза. Поздоровался издали. Не подошел, не приласкался. «С матерью иначе было бы», — подумал Винцас, а вслух спросил:

— Ну, как тебе тут?

— Ничего.

— А это ничего — хорошо или плохо?

— Хорошо.

— А как здоровье?

— Ничего.

— Как учеба?

— Ничего.

— Двоек много набрал?

— Нет.

— По дому не соскучился?

— Не знаю.

— Еда, наверно, уже кончилась?

— Не знаю.

От попыток вытянуть из сына слово опустились руки, все усилия пробудить в нем чувство потеплее казались безнадежными. Устало и разочарованно сказал:

— Тут тебе мама кое-что прислала. — Он подал сыну холщовый мешок.

— Спасибо, — ответил мальчик и стоял с мешочком в руках, пока Винцас не велел:

— Сумку-то отдай.

— Хорошо.

— Как вы живете? — поинтересовался у хозяев Винцас. Хотя заранее знал, что ответят.

Как и всегда, женщина даже рта раскрыть не успела, а столяр уже сыпал словами. Мол, он теперь в костеле мастерит: «Ударил молотком — рубль, провел рубанком — пятерка. Богомолки, значится, не скупятся, тащат ксендзу». Винцас уже не раз слышал такие речи и понял, что столяр не заработками желает похвастаться, а хочет показать, что эти несколько рублей, которые лесничий платит за сына, для него раз плюнуть. Не за эти рублишки он сдает угол… А за что? За красивые, как говорят, глаза или за эти березовые дрова, которые по весне привозит Винцас?

Он попрощался и ушел.

Сын проводил его до калитки, так и не раскрыв рта. Винцас ждал, медлил, надеялся, но сын словно онемел. Очень хотелось обнять его узкие, худенькие плечики, приласкать, найти теплое слово, но кто-то словно зажал рот, связал руки.

— Вышел раздетым, не простудись, — выдавил он из себя.

— Ничего.

— Что ж, будь здоров… И смотри, чтоб без глупостей… Главное — учеба.

— Хорошо.

— Прощай, сын.

— Прощай, — отозвался он, словно эхо.

Винцас все ждал, надеялся, что к этому сухому «прощай» сын добавит хотя бы «папа», но так и не дождался. Уехал. Хотелось поднять голову к темному небу и выть, словно тот изгнанный пес Ангелочка, — таким одиноким и никому не нужным почувствовал он себя в этот час прощанья. Вытянул кнутом продрогшую Гнедую, она с места рванула в галоп, пустилась по улочке, но металл узды врезался в живое мясо, и кобылка остановилась, обернулась — что же такое с хозяином, и угодить ему невозможно!

— Н-но-о! — понукал он раздраженно, злясь на себя и на весь свет. А тут еще с братцем, чтоб его в болото, неизвестно что да как. И сам испугался неожиданно мелькнувшей мысли: что лучше бы Стасис никогда не вернулся — ради их общего покоя. Мысль вынырнула как из черной пропасти, будто из затянутого ряской пруда, и ему стало страшно, словно он сам провалился в трясину, безнадежно пытаясь выкарабкаться, ища твердой опоры в густой грязи, затягивающей все глубже и глубже… Содрогнулся, перекрестился мысленно и съежился, будто и впрямь со звездного неба смотрел на него огромный всевидящий глаз.