Александр Балашов - Пророчество Асклетариона

Щеки Максима пылали, как алые маки в мае, ноги и поясница налились горячим свинцом.

— Ты выпей, пассажир, выпей… Простыл, видать, так пропотеть надобно.

Она выплеснула остатки водки в стакан.

— Всё-ё… — разочарованно протянула Чума.

— Там, в пакете, еще бутылка есть, — сказал Нелидову, с отвращением глядя на водку. — Много налила…

— Не пьешь, а лечишься… Давай, мальчик, выпей и пропотей!

Она потрогала его лоб холодной влажной рукой. Почти как мама в далеком уже от него детстве.

— Горишь весь, Максимка… Сорок, не меньше. И к фельдшеру не ходи! Пей, тебе говорю, до дна лекарство от гриппера!

Нелидов через силу выпил, пожевал колбасы, не чувствуя вкуса.

— Так ты, Звездочет, от какого поезда-то отстал?

— От Старооскольского…

— Этот раз в сутки ходит. Теперь рано утром будет только завтра. Болей спокойно.

— Болею…

Она налила себе сама, чокнулась с носом Нелидова:

— Будь здоров, Звездочет!

— И вам не балеть…

На этот раз Валерка закурила, стала на глазах хмелеть.

— Тебе хорошо? — спросил он.

— А ты догадайся, парень, с трех раз! — сказала она. — Когда я свое тридцатилетие в мотеле отмечала, то шампанским так нажралась, что чуть не обоссалась ночью… Вот стыд-то был бы!

— А ты в мотеле придорожном работаешь?

— Угу. В нем.

— Официанткой?

— Уборщицей, — огрызнулась она. — Техслужащая, как в трудовой записано.

— У тебя и трудовая есть… Счастливая…

— А то! На зоне свои университеты, чай, проходила… Там и дурака за три года высшее образование дадут. Даром, что ли, срок мотала? Око за око…

— А я знаю, за что ты сидела…

— Кто трепанул?

— Кто же мне об этом трепанет? Не Рваное же Ухо?

— Не знаю такого…

— Сидела за выбитый глаз своего хозяина. Ахмеда или Мухаммеда… Словом, хачика своего… Так?

Валерка окаменела, с минуту восхищенно смотрела на прилегшего на диван Максима, потом неверной рукой потянулась к новой бутылке.

— Ну, ты и фокусник! Тебе бы в цирке выступать. Гомнатезером. Али покруче… Бабок бы срубил — до смерти хватило бы. Как узнал-то?

— А по руке, по линии судьбы…

— А-а… — протянула она. И вдруг встрепенулась:

— Так я тебе свою ладошку вроде бы не сувала…

— Ты не помнишь просто. Ты ее на моем лбу держала.

Она кивнула, что-то вспомнив. И снова приложила свою ладонь к пылавшему лбу художника.

— Горишь, пассажир! Беда…

— Мне холодно, — пожаловался Максим. — Не убирай руку, мама. Так теплее…

«Бредит малый, — подумала Валерка, чувствуя сильный жар у больного знакомца. — Не ровен час помрет, а мне тогда отвечать, показания давать в камере…».

— Ей, — сказала она, отнимая руку. — Ты гляди у меня, не помри тут… Хата бабушкина. Я сюда хожу в надежде ее заначку похоронную отыскать. Сховала старая карга куда-то, а куда — не запомнила… Пять тысяч «смертных». Всё мечтала: «Вот, Лерка, теперь по-человечески похоронят». Как же… Закопали на мои кровные. На крест не хватило, так Митяй из досок сам соорудил. В церкву бабка ходила, грехи свои, а заодно и наши, отмаливала…

— Не убирай руку, тогда не умру… — тихо сказал Нелидов. — Мне холодно…

Валерка с оптимизмом посмотрела на почти еще полную бутылку водки, сказала примирительно:

— Ладно, полежу рядышком с тобой… Погрею.

Потом приставила кулак к носу болящего.

— А приставать будешь — глаз вышибу! Как тому армяшке… Гляди у меня.

— Гляжу, — улыбнулся он. — А кто такой Митяй?

— Новый мой сожитель. Я у него щас живу. Страсть, какой ревнючий!..

Она подожгла погасшую сигарету.

— Козел, короче, — пуская дым, прохрипела Лерка. — И кулак у него костяной, што кастет бандитский… Кабы не проснулся, он щас пьяный спит. Митяй на бульдозере, што у дома стоит, работает. Прораб дал наряд к вечеру бабкин дом снести, а он, паразит, нажрался. Спит… Теперь без премии останется. У их там в компании строго с этим, с дисциплиною той.

— Ладно, не будем о грустном. Ложись, грей…

Она подмигнула Максиму левым глазом, с которого еще не сошел синяк.

— Иду, нетерпеливый ты мой… Только в чуланчик слажу. За печкой у бабки чуланчик прилажен был. Там тряпье всякое, фуфайки старые должны быть. А то одного моего тепла на двоих не хватит. Тебе аж до четырех утра тут свой век коротать… Старооскольский-то в четыре двадцать пять на вокзале. Оклемаешься… Согреешься щас — и, знай себе, спи спокойно. Я на зоне больше от холода, чем от недокорма страдала. Знаю по чем фунт лиха. — Она глубоко затянулась едким дымком дешевой сигареты. — Деньги-то на билет есть?