Александр Балашов - Пророчество Асклетариона

— Я скажу правду тебе, Домицилла, — ровным голосом вещает старик с невидящими глазами без зрачков. — Он станет цезарем, но никогда не будет причислен к божественным. И в четырнадцатый день до октябрьских календ, когда луна обагрится кровью в знаке Водолея, на сорок пятом году жизни и пятнадцатом году власти, ровно в пять по полудни погибнет от кинжала заговорщиков…

— Четырнадцатый день до октябрьских календ… — прошептала побледневшая мать. — На сорок пятом году жизни… Это будет 18 сентября 96 года, ровно в пять… О, боги, сжальтесь над моим сыном!

— Я не боюсь, мама! — воскликнул маленький Домици. — Видишь, я совсем не боюсь!..

Он обманул мать. Неудачно обманул. Так же неудачно, как и всю дальнейшую свою жизнь пытался обмануть судьбу и избежать предсказания халдеев. Он нес свой невыносимый крест по дороге жизни и до последнего верил, что ему удастся обмануть фортуну.

Став цезарем, Домициан больше всего страшился мятежей. Все бунты от затянувшихся пиров и пьянства, считал он — и издал эдикт, чтобы в виноградных провинциях вырубали лозу. Он запретил объединять два легиона в одном лагере и принимать на хранение от каждого солдата больше тысячи сестерциев, помня, что Луций Антоний затеял переворот как раз на стоянке двух легионов и надеялся на обилие солдатских сбережений. Ведь любой переворот требует больших денег…

Максим знал о Домициане всё. За последние годы, что он работал над «Пророчеством», он узнал больше Светония или Плиния вместе с Квинтилианом взятым. Конечно, за несколько лет основательной подготовки к своему «главному полотну» жизни, Нелидов собрал всю литературу о Домициане, начиная с древнеримских писателей и заканчивая последними монографии о жизни двенадцатого императора Рима. Но иногда — и это, наверное, было правдой — ему казалось, что в прошлой жизни он сам был рядом с Домицианом. Быть может, Максим был германским гадателем Ларгиным Прокулом, которого освободил и наградил Нерва? А может быть — кто знает? — и самим Аклетарионом?

Великим и несчастным прорицателем, звездочетом и придворным астрологом. Нет, скорее всего каким-нибудь карникулярием, младшим офицером, помощником центуриона. Иначе, чем объяснить те глубокие познания эпохи, судьбы тирана и добряка Домициана, мельчайшие, нигде не описанные подробности его ужасной судьбы? Он помнит, как литератор Дион назвал Домициана в своём трактате «добрым» только за то, что тот мало наказывал своих рабов. Домициан, пригласив Диона на ужин, в присутствии своего любимчика актера Латина, заметил борзописцу:

— Ты претендуешь на звание самого правдивого летописца моего двора… — Домициан возлежал с чашей доброго старого вина, которое ведущий финансист Помпеи Луций Цецилий подарил его отцу Веспасиану еще до извержения Везувия. Он не допил вино, разбавленное водой, вылив остатки на крутящегося у ложа повара. Цезарь любил, чтобы готовили лакомства прямо у него на глазах — боялся, что отравят любимого императора.

— Так вот, мой самый правдивый из правдивых!.. — продолжил Домициан, сделав знак, чтобы начали первую «перемену», которая состояла из разных мелких, но вкусных блюд. Повар унес яйца и маслины, и тут же появилась свежая ветчина, начиненная смесью из сушеных фиг, меда и лаврового листа. — Так вот, отрада души моей… Заруби себе на носу, а не то я это прикажу сделать Парфению, что правителей, которые мало расточают наказаний, следует называть не добрыми, а удачливыми. Баловнями судьбы. Понял, свет мой в окошке?

Дион знал, что ласковый тон в начале предложения мог обернуться жестоким приказом о наказании в его конце.

— Я всё ловлю на лету, — проглотил кусок ветчины Дион и чуть не подавился обильным угощением «добрейшего из добрейших». Литератор закашлялся, на глазах его выступили слезы.

— Ты еще не умер, мой друг? — весело спросил Домициан. — Ужасно любопытная картина, как умирает борзописец. Ведь сказанное уже есть ложь. Тогда же чем является написанное слово? Враньём несусветным? А?

И он расхохотался.

— Ну, коль решил подавиться не понарошку, то давись… Это жуть, как меня заводит.

Максим знал, что Домициан боялся смерти и всегда пытался рассмотреть ее поближе: как все-таки умирает человек? Ведь это он, Домициан, привлек к гладиаторским боям девушек и с каким-то сладострастным упоением вслушивался в предсмертные хрипы умиравших на арене амазонок.

— А мне не страшно, мне не страшно, мама, — шептал он, как в детстве Домициле, сидя в императорской ложе.