Александр Балашов - Пророчество Асклетариона

И все-таки чего-то не хватает в его взгляде, в его застывшем крике о помощи… Какого-то одного штриха, одного-единственного точного мазка, который бы поставил жирную точку. Нет, размышлял Нелидов, ни одно — пусть самое гениальное творение — нельзя считать законченным. Мир бесконечнее любого творца, даже гения. Гений ведь тоже смертен, как любой другой простой человек, не отмеченный печатью Бога. А понять, уловить и постичь до конца, до самого донышка можно только, познав начало и конец — жизнь и смерть; то, что бывает потом и то, что всегда возвращает всех нас к новому началу . Возможно, в том и существует загадка вечной жизни — в смене этого бесконечного цикла.

Но цвет смерти даже гений узнает слишком поздно для себя, когда рука уже не в состоянии держать ни кисть, ни перо… А без этого цвета его палитра неполная.

Взявшись за «Пророчество», Максим, «самый перспективный молодой член городского отделения Союза художников» (так его однажды «обозвала» областная газета), понимал, какой крест взваливает на свои плечи. Но он знал, куда и зачем идет. И это знание, освещенное верой в свою путеводную звезду, давало силы подниматься на свою крутую Голгофу.

Максим уже несколько лет мучился над «Пророчеством» и, казалось, был даже рад этой муке. Рождающееся в них полотно было не просто частью его жизни — казалось, что «тот» мир, изображенный художником, и была его реальной, а не виртуальной жизнью. Он любил своих героев и ненавидел, радовался вместе с ними избавлению от тирана и так же жестоко страдал с умирающим Домицианом. У каждого его персонажа был незабываемый, единственный в своем роде, чрезвычайно характерный облик, но вместе с тем лица были узнаваемы. Каждый, кто смотрел на «Пророчество» и героев сюжета Нелидова, понимал, что где-то и когда-то он уже встречался с «этим» человеком с картины.

Он взглянул на подвернутую в борьбе с убийцами ногу Домициана и задумался: как звала его мать в детстве? Домицилла ведь любила давать смешные и трогательные прозвища своим детям. А вот Домициан, кажется, остался без него… Ему предрекли страшную судьбу.

Максим словно видел это в своей очень далекой от нынешней прошлой жизни…

Вот он, почти еще мальчишка, получает ужасный подарок от халдеев — их предсказание. Так получилось, что он, играя с камешками на дорожке сада, первым увидел паломников. Гуськом шли босые старцы с седыми бородами. И вел их слепец — старик с белесыми, будто выжженными солнцем, глазами. Он еще не знал, что через пять минут скажет этот слепой поводырь, но страх уже заползал в его душу. И он тесно прижимается к материнским коленям, будто ищет там спасения от пророчества паломников.

Эти люди не улыбчивы, одежда их не богата и изрядно потрепана в вечных скитаниях по свету, но они полны внутреннего достоинства. Морской бриз спутал их седые волосы, от них пахнет йодом и солнцем, вяленой рыбой и ветрами странствий и людских страданий.

В левом углу картины «Пророчество» Максим нарисовал Домициана-мальчика, еще кудрявого пострела, которому предстояло узнать то, чего не знает ни один смертный — час роковой гибели. Мальчишка еще не понимает всей тяжести креста, который ему придется тащить на себе долгих, невыносимо долгих сорок лет — до 5 часов по полудни в четырнадцатый день до октябрьских календ 96 года…

Мальчишка растерян, напуган, но глаза его блестят и еще полны детской невинности. Они даже виноваты той изначальной виной, которая всегда читается в глазах бродячих незлобных молодых собачек. Он виноват лишь в том, что родился под такой звездой. И от судьбы никуда в большом поместье его отца цезаря Веспасиана и матери Флавии Домициллы не спрячешься. А так хочется убежать, не видеть этого белесого халдея с ужасными глазами…

Максим вспомнил, что рисовал пятилетнего Домициана с маленького сына спившейся женщины, которая приводила в комнату Нелидова тихого грязного мальчика с виноватыми собачьими глазами. Художник наливал мальчишке молока, совал в руки пряник или булку — и тот послушно усаживался у окна, вяло откусывал от подношения, запивая порошковым молоком плохо прожеванные куски. Его черные угольки-глаза с покорной печальностью, безучастным равнодушием и какой-то стариковской мудростью смотрели на мать, которая тут же начинала уничтожать свой «гонорар» за маленького «натурщика» — четвертинку дешевой водки. «Чё зенки пялишь, Славка!.. — икала женщина, пьяно грозя сыну кривым пальцем. — Ужо вырастешь, тогда поймешь, как страшно жить… Как страшно, сынок!». И она снова тянулась к стакану, роняя туда пьяные соленые слезы и, как казалось Максиму, уже понятные мудрому заморышу её вымученные в мутной душе слова… «Я не бу…, не буду, — не переставая жевать, отвечал Славка. — Я не буду бояться, только ты больше не пей… И не голоси, сука!». Женщина поднимала на своего малыша невидящие глаза и задумчиво улыбалась: «Ну, вылитый засранец, его отец родный… Такой же ласковый гад и кровопивец».