Ричард Флэнаган - Смерть речного лоцмана

И тогда Аляж впервые заговорил о смерти своей матери. Он рассказал Куте Хо, как однажды ночью застал Соню в слезах: она сидела у себя в спальне и горько плакала. Соня сказала Аляжу, что скоро умрет, и, хотя врач заверял ее, что это всего лишь желчнокаменная болезнь, она считала иначе. Она сказала, что любит его, что в мире что-то не так и что она любит его, любит. Она прижала его голову к своей груди и расплакалась еще горше – он почувствовал, как ее слезы капают ему на голову и даже на лицо. И он впервые почувствовал нутром страх, почувствовал, как он становится все сильнее, этот ужасный-преужасный страх, и не было от него никакого избавления. Она таяла на глазах, превращаясь в кожу да кости, и весила не больше шести с половиной стоунов [32]. Когда в больнице ей сделали операцию по удалению желчных камней, то обнаружили у нее три огромные эхинококковые кисты. Две благополучно удалили, а третья лопнула, и смертоносные личинки распространились по всему ее организму, довершая свое гибельное дело. Она умерла за каких-нибудь полчаса прямо на операционном столе. После этого Гарри на время потерял дар речи, перестал смеяться и устраивать пикники с барбекю. А потом крепко запил, верно, думаешь ты, говорит Куте Хо Аляж, и на губах у него появляется подобие улыбки.

Вечерами он в основном пропадал в пивнушке или где еще, пил да играл в криббидж с Грязным Тедом, а если и оставался дома, то тихонько сидел на кухне, за столом, пил и курил, вперившись в пустоту. Правда, иногда, довольно редко, он спрашивал: «Ну что, Али, как дела в школе?» Я отвечал: «Не очень», – тогда он, потупившись, резко мотал головой и говорил: «Ну да, вот и с ней так», – как будто был готов услышать то, что ожидал. «Вот так и с ней», – повторял он, глубоко затянувшись сигаретой, думая, что мы с ним чувствуем одно и то же, и эту связь не разорвать. Так, собственно, оно и было. Мама билась, чтобы мы всегда были вместе, понимая, что даже в трудные времена надо ездить куда-нибудь вместе, что мы и делали как одна семья. Но теперь мы уже не были одной семьей. И с отцом больше никуда не ездили. Мы были странной семьей: старый, убитый горем пьяница и мальчишка, все чаще попадавший во всякие переделки, и чем чаще он в них попадал, тем больше людей считали его пропащим.

«Потом с учебой у меня и вовсе все пошло кувырком, – признается Аляж. – Как-то раз учитель хватает меня за шиворот и говорит: «Твоя беда, Козини, в том, что ты несерьезно относишься к учебе». А я ему в ответ: «Да-да, сэр». Хотя на самом деле мне хотелось сказать, что так же несерьезно я отношусь ко всему на свете. – И он смотрит на Куту Хо, а она смотрит на него. – Особенно после того, что случилось с мамой. Но я промолчал».

Наконец, он говорит: «Ты первая, к кому я отношусь серьезно с тех пор, как не стало мамы».

Аляжу нравились густые черные волосы Куты, нравилось, как она забирала их на затылке в «конский хвост», нравилось, как она двигалась, как пахла. Ему нравились украшения, которые она носила, большие и яркие: цыганские кольца в ушах, многочисленные браслеты и цепочки. Нравилась ее гладкая оливковая кожа, нравилась ее юность и старый взгляд на некоторые вещи. Нравилось ночами смотреть на нее, спящую, на ее сердцевидное лицо в проникающем снаружи свете уличных фонарей и удивляться: бывает ли на свете более умиротворяющее, более прекрасное зрелище. Он ее так любил, что долго не мог понять, есть ли хоть что-нибудь, что бы ему в ней не нравилось. Через пять дней после первой их встречи Аляж перебрался в родовое гнездо семейства Хо и прожил там с Кутой три следующих года.

Все это время – а сейчас сквозь преломляющую свет воду оно кажется мне лучшим временем в моей жизни – Кута Хо не переставала удивлять Аляжа. Такого полного ощущения собственного «я» он еще ни у кого не видел. Для Аляжа, не имевшего почти никакого представления о том, кто или что он есть на самом деле, и потому частенько задумывавшегося, может, он наполовину аутист, это было настоящим чудом. Кута Хо целиком и полностью жила в своем мире, и жизнь ее была ознаменована лишь редкими мгновениями любви и чуда. Он все пичкал ее шутками да прибаутками – и через месяц это стало его раздражать. Она спросила, что с ним, и он, чувствуя, что должен выложить все начистоту, открыл правду: что у него иссякли все шутки и прибаутки, какие он только знал, и что сказать ему больше нечего. В ответ она тоже рассмеялась – он почувствовал, как у него гора свалилась с плеч, и решил вообще не утруждать себя какими бы то ни было разговорами, пока в том не будет насущной потребности. Ему нравилось, что она знала о жизни много такого, чего он не знал, и это позволяло ему оставаться ребенком в своих суждениях, как будто ее опыта вполне хватало на двоих, что, конечно же, как я теперь вижу, было не так. Она была сильнее, была более уверенной, и он ощущал себя мелким ручейком, несущим свои говорливые воды в безмолвное лоно большой реки, текущей стремительно и безудержно, – вот только куда, он не знал. Он стал застенчивым, и это ему не нравилось, как не нравилось и то, что она убедила его в этом, но в то же время он был вынужден признать, что нуждался в ней больше, чем когда бы то ни было.