Анатолий Тоболяк - Откровенные тетради

Через несколько дней редакционный завхоз, наводя порядок в комнате, где жили Кротовы, нашел за шкафом и принес мне толстую тетрадь в коленкоровом переплете. Я просмотрел ее. Это был дневник Сергея Кротова, а в него вложено письмо Кати.

В этот день в Ташкенте шел сильный дождь. Без зонта, с холщовой сумкой в руке я прошагала от института два квартала до ближайшей почты и оттуда дала телеграмму домой: «ПРОВАЛИЛАСЬ, ЛЕНА».

Пожилая женщина за конторкой, прочитав, спросила:

— В институт провалилась?

— Ну да.

— А куда поступала?

— В педагогический.

Она вздохнула:

— Вот бедняжка!..

— Да нет, ничего, — бодро сказала я.

Вся телеграмма с адресом «потянула» на сорок копеек. В этом смысле отец и мать могли быть довольны: я выполняла их наставления и не транжирила деньги.

Сказав: «Да нет, ничего», я не соврала. Самочувствие действительно было ничего себе. Не то чтобы хорошее, но и не так, чтобы очень уж скверное. Ровное, спокойное состояние. А тело будто закоченело. Я и шагала, как солдат, — раз-два! раз-два! — под дождем. Прохожие в подъездах и под навесами, глядя на меня, наверно, получили большое удовольствие.

Раз-два! Раз-два! Так. Случилось. Что дальше?

Надо было ехать в общежитие и собирать свои вещички. Так. А дальше?

Цокая каблуками по мокрым ступенькам, я спустилась в переход к новенькому метро и вдруг почувствовала, что нужно быстро, немедленно скрыться от людских глаз. Я юркнула за газетный киоск и тут немного поревела. Минут так пять, не больше. В то время я не мазалась, и с моим лицом ничего не произошло. Ну, небольшое покраснение глаз, только и всего. Зато сразу стало легче дышать.

Пока ехала до общежития, я поняла, что мое «дальше» укладывается в два варианта. Первый — вернуться домой. Второй — найти работу где-нибудь под Ташкентом и попробовать жить сама по себе. Мелькнул, правда, и третий: шагнуть под колеса поезда. Но этот вариант был не мой, а заимствованный, навеянный недавно прочитанной заметкой в газете. Сообщалось, как два японских абитуриента, он и она, провалившись на экзаменах, решили, что жить не стоит, и бросились с высотного здания на мостовую.

Я не чувствовала, что жить не стоит. Еще раньше я понимала, что поездка сюда при моих школьных успехах (четыре тройки в аттестате) и моей безалаберности — порядочная авантюра. Свою решимость я сформулировала родителям так;

— Авось поступлю.

Отец сразу рассвирепел и ударил ладонью по столу.

— Дура. На «авось» рассчитывают только недоумки. Умные люди полагаются на свою голову!

Не надо было ему во время нашего долгого спора выпивать «огнетушитель» портвейна. После «дуры» я не колеблясь поехала бы поступать даже в Оксфорд или Кембридж…

— Денег не получишь. На «авось» и катись! — заявил отец.

— Ладно, — сказала я. — Не надо мне твоих денег. Разреши только сдать пустые бутылки с веранды. Их хватит на кругосветное путешествие.

— Уходи отсюда! — прикрикнула на меня мама, взмахнув полотенцем.

Не знаю, о чем они там без меня говорили (я отправилась к своей подруге Соньке), но вечером отец мрачно извинился за «дуру» и проворчал:

— Поезжай. Стукнись лбом в стену.

Вот таким образом я попала сюда. А теперь нужно было возвращаться в наш городишко или что-то придумывать.

В общежитии за столом вахтера сидела сама комендантша; ее-то мне и надо было.

— Здравствуйте, — кротко сказала я.

— Здравствуй, здравствуй! — откликнулась рыхлая, толстая комендантша. — Поступила или как?

Я смиренно опустила глаза.

— Нет, не прошла, тетя Валя. Можно мне пожить дня два, пока перевод не придет из дома?

— Уезжать, что ли, не на что?

— Не на что, — слукавила я: в сумке у меня лежало двадцать пять рублей.

— Вот все вы такие! Промотаете денежки, а родители — высылай. Мне что, жалко? Живи!

Я горячо ее поблагодарила. Итак, два дня на раздумье я выгадала. Теперь можно было ехать к Соньке.

Сонька Маневич, моя подруга, поступала не куда-нибудь, а в политехнический институт на энергетический факультет. Свой выбор она, посмеиваясь, объясняла так:

— Там парней полно. Проще выскочить замуж.

У Соньки комплекс неполноценности. Ей кажется, что она страшна как смертный грех и никто ее замуж никогда не возьмет. Красотой она, и правда, не блещет: нос огромный, сама низенькая и толстая, зато башковитая до невозможности. Наши классные парни ходили за мной толпой, а на нее ноль внимания. «Тень Соломиной»— так ее звали. То есть моя тень.