Константин Лагунов - Больно берег крут

У нападающих был всесильный союзник — мороз. Потому они и не наступали, не лезли под удары, лишь угрожали, держа Ивана настороже, в непрестанном напряжении.

Большое мокрое тело быстро остыло. Онемели мышцы спины, бесчувственными стали пальцы рук, одеревенели ноги. Лишь невероятным усилием воли коченеющий Иван не только держался на ногах, но и отражал наскоки, и даже нападал.

Он трижды кидался на Крота, уверенный, что, сбив того, легко разделается с худосочным, трусоватым Жорой. Но оба броска не удались. Могучий Крот бил колом со всего маху и с такой силой, что не поспей Иван увернуться, лежать бы ему с перебитым позвонком либо с раздробленным черепом.

Сделав ложный выпад в сторону Крота, Иван нанес неожиданный удар Жоре, вышиб из его рук кол и только замахнулся, чтоб свалить, как страшная боль под левой лопаткой пронзила коченеющее тело.

Это Кудлатый, придя в себя, ударил ножом в широкую беззащитную спину. Ударил не наобум, прицельно и сильно.

Дрогнул Иван, качнулся, выронил кол. Последним, уже неосознанным движением сграбастал Кудлатого и вместе с ним запрокинулся в полынью.

С глухим нутряным всплеском приняла Обь тяжелое мертвое тело Ивана, прижавшего к себе ополоумевшего от страха Кудлатого.

Пронзительный, утробный вой располосовал сумерки, оглушил бегущего с пригорка Остапа Крамора.

Течение подхватило тела, закрутило, увлекая под лед. Кудлатый выл, слепо и остервенело бил ногами по воде. На помощь ему рванулся было Крот, да краем глаза увидел бегущего Остапа, отшвырнул кол, крикнул Жоре:

— Срывайся! — и широкими скачками помчался от полыньи к противоположному берегу.

Следом рванул Жора.

Еще раз дрогнул стылый воздух от дикого, рвущего душу вопля, и тяжелая, головокружительная тишина придавила мир.

Когда Остап подбежал к полынье, вода в ней была темна и спокойна. Если б он не видел финал разыгравшейся трагедии, не слышал предсмертного вопля Кудлатого — все происходящее могло показаться дурным сном.

В бессильной горестной ярости, вскинув к небу руки, задрав голову, Остап Крамор заорал:

— Лю-ю-ди-и-и!!!

Вдохнул побольше воздуха и еще протяжней и жутче:

— Лю-ю-юди-и-и-и…

Его услышали.

По склону к полынье катились темные фигуры.

Только на рассвете Нурия ушла от Бакутина.

Хлопнула дверь. Еще раз. И в подъезде застыла ломкая, сонная, усталая тишина.

Сморенный вином и затяжным весельем, крепко спал нефтяной Турмаган. Вот и позднее зимнее солнце, выкатясь с той, нерусской стороны, с холодным изумлением уставилось на молчаливый, неподвижный город. И ветер с юга — незлой и несильный — по-хозяйски прошелся пустыми улицами, а Турмаган все спал. Ни дымка над шеренгами промороженных балков, насыпушек, землянок. По серой бетонке только вихрастая поземка скачет. Тысячи машин замерли в разных концах рождающегося города, тоскуя по движению, по живым человеческим рукам.

Первыми проснулись и защебетали птицы. Пророкотал МИ-6, скользнув черной тенью по белым сугробам. Заструились ребячьи голоса. С треском распахивались форточки, впуская в прокуренную, проспиртованную духоту живительный холодок. Нехотя и недовольно затарахтел бульдозер. Оживали улицы.

Где-то часу в одиннадцатом оглушительно проскрипела примерзшая за ночь дверь, впустив в подъезд девчушку-почтальоншу. Та принесла две телеграммы: Бакутину и Нурие.

В первой значилось: «Буду второго Тимуром. Встречай. Целую. Ася».

Другая телеграмма еще короче: «Убью. Сабитов».

А на календарях, на пахнущей краской газете «Турмаганский рабочий» уже стояло: 1 января.

Едва начался новый год и сразу стал обыкновенным, будничным, затопал по планете в том же темпе и направлении, что и год предыдущий…

Замкнулось еще одно кольцо в бесконечной, непрерывной цепи Времени.

Ни одна метеослужба не в силах предугадать погоду на Севере: под боком Ледовитый океан, предскажи-ка, чего вдруг выкинет своенравный полярный владыка. Дохнет посильней, и сорвутся с мест стаи облаков, рванутся к югу, задрапируют, зачернят небо, погасят солнце, спрессуют воздух, и сразу рванутся вниз стрелки барометров и все в природе замрет на трепетной красной черте в немом ожидании взрыва… Дохнет Ледовитый еще раз, и заголосит над тундрой непроглядная свирепая метель, раскачает тайгу, сметет с земли все мертвое, а живое — загонит в дома, норы, дупла. И станет день схож с ночью, ревущий стылый мрак окольчужит планету, только желтые пятна окон будут напоминать о живом, человеческом, неподвластном непогоде… Ну, а если ворохнется Ледовитый, — дрогнет промороженный до звона воздух, хлынет неоглядной лавиной к Уралу, тесня и выметая тепло с гигантской Западно-Сибирской вмятины, тогда не дни, всего лишь часы понадобятся для того, чтоб выстудить ее, выморозить до мертвенной белизны, вздыбить стрелки барометров делений на двадцать пять сразу.