Грегуар Делакур - Четыре времени лета

После нашего последнего вечера в то лето, когда нам было по пятнадцать, мы никогда не писали друг другу. Никогда не пытались связаться. Тем более увидеться. Мы расстались без клятв, без слез, без признаний, без последнего поцелуя. Он встал, отряхнул песок с рук, с шорт и ушел в город, не оглядываясь, – мальчишки никогда не оглядываются, слишком боясь вернуться. А я не догнала его – девочки не бегают за уходящим мальчишкой, слишком боясь, что он не вернется.

Дома мама сказала мне, что никто никогда не умирает от любви, но я не хотела ей верить.

Мое сердце остановилось, потому что, несмотря на годы, несмотря на варварский свет больничных неоновых ламп, уродующих лица, несмотря на жестокость времени, размывающего силуэты, несмотря на усталость, от которой краснеют глаза, тускнеет кожа, залегают некрасивые круги, на возраст, который делает поступь тяжелой, медленной, я поняла, что это он, здесь, в нескольких метрах от меня, в зеленом хирургическом халате.

Я не вскрикнула. Не шелохнулась. Моя рука не смогла поставить стаканчик. Я окаменела. Растерялась. Мне нужен был взгляд, наверно, взгляд отца, который сказал бы мне, что делать, сказал бы, как остаться свободной в эту минуту, как не дать прошлому, потерям, молчанию и всем подавленным мечтам затопить меня. Как удержать на расстоянии эту ностальгию, которая меня разрушает, которая меня унижает – потому что не знает, кем я стала без нее, вот-вот, без тебя, Мадам Ностальгия [21], красивая ты стерва.

Но Жером обернулся, и улыбнулся, и пошел ко мне, и мое сердце забилось вновь.

Мы оба не знали; мы не протянули друг другу руки и не поцеловались. Он сразу предложил мне кофе, и мы рассмеялись, когда моя рука, оцепеневшая на пластмассовом стаканчике, задвигалась. Я встала, готовая следовать за ним, хотя он ни о чем меня не просил. У тебя усталый вид. Я поправила прядь волос; я спасла человека прошлой ночью. Он улыбнулся; я тоже. Он сделал несколько шагов, мы удалились от остальных, от косых взглядов, от тяжких вздохов; чуть подальше, в каком-то коридоре, я положила руку на его запястье, тихонько, совсем тихонько, без нажима, ничего не пытаясь сказать, просто, наверно, желая удостовериться, что это он, как щиплешь себя в детстве, чтобы убедиться, что ты жив, что это не сон.

Когда я шепнула Жером , он шепнул в ответ и я есть у тебя .

Мы спустились в больничную столовую. В этот час там было пусто. Только буфетчица расставляла стопки тарелок, приборы, пластиковые подносы перед нашествием голодных; да в глубине, у широких окон с видом на море, пожилая женщина кокетливого вида мяла в руках мешалку для кофе, нервно, как будто перебирала четки. Губы ее дрожали, глаза блестели.

Жером взял бутылку воды, но пить нам не хотелось.

Все, что я любила в его лице, проступало на нем, несмотря на усталость прошедших лет. Он был немного округлее, мягче, чем в моей памяти; в ту пору, когда я могла бы умереть за него, все бросить и потерять себя, осмелься тогда один из нас на жесты, что отсекают от детства и ввергают в пучину взрослой жизни.

Мы долго смотрели друг на друга, скорее как старые знакомые по школе, приветливые и любопытные, чем двое бывших пылко влюбленных; и в этом взгляде были сразу и наша неловкость, и наше смятение, и наша былая неудача, и наше предательство. Он вдруг открыл рот. Ты. Но продолжать он не смог. И тогда поверх стола, разделявшего нас, я подвинула руку. Осторожно. Мои пальцы коснулись его пальцев, переплелись с ними, укоренились в его ладони. Мы долго сидели молча.

А потом наши пальцы начертали слова на нашей коже. Они извлекли на свет наши воспоминания, наши былые страхи. Записали нашу странную встречу.

Позже он отвел меня в палату, где лежал мой утопленник. Его бесплотное тело походило на паука – трубки капельниц были жуткими лапами.

– Он только что ненадолго очнулся, – сказала медсестра. – Произнес одно слово. Роза .

А потом голова его скатилась набок, как слеза. Бороздка ртути.

После обеда мы встретились у выхода из Института. Он был в шортах, в легкой рубашке, кожа загорелая. Душ смыл усталость, стер тяготы прошлой ночи, когда он спасал старика, оказывал помощь гулякам с бала пожарных: два ножевых ранения, неудачное падение со скутера с переломом ноги в трех местах.

Мы вышли на променад Профессор-Дебейр, три километра прогулки вдоль моря. Стояла прекрасная погода. На пляже матери мазали кремом бледные тела своих детей, потом свои, поглядывая, не поглядывает ли кто на них; тогда их движения становились мягкими, почти интимными, и я подумала о своем теле, которое больше не выставляла на солнце, которое прикрывала, даже в благодатной тени гостиничных номеров, подворотен, черных душ, хорошенько прикрывала, с тех пор как острие моей боли записало на нем мою историю, мою будничную трагедию, все эти дни, все эти ночи, что прошли после ухода моего мужа.