Н. Денисов - Арктический экзамен

Но вот стучит Леня в дверь каюты Сапунова.

— Проголодался? — откликается Виктор.

— Нет! Нет, ты послушай, что о нас пишут!

— В местной газете? Как там нас чуть ли не героями называют? Это я уже читал!

— Да нет — Сервантес! — и Леня устраивает за дверью громкую читку: — «Матросы — народ безбожный и грубый, для них понятен только тот язык, которым пользуются на корабле. В хорошую погоду они прилежны, а во время шквала — лентяи: когда бывает буря, все они охотники командовать, а исполнять приказы не любят, у них один бог на свете: это сундук и общий котел…»

— Хорошо, Леня! Понял, на что намекаешь. Оставь в покое великого Сервантеса, спускайся на камбуз, общий котел нас дожидается…

Томительно тянутся дни. Мимо «Северянки» натужно проходят суда-то на юг, в сторону Оби, то к северу, в Заполярье, к полуострову Ямал, где, по слухам, держится еще лед в устье губы, а поскольку слухи эти не проверены, команда со дня на день ждет отплытия. Но оно отодвигается, и парни, собираясь после обеда в канцелярии за длинным столом, с ожесточением лупят по сверкающей полировке доминошными костяшками.

Хоть бы случилось какое-нибудь приключение, но и оно не происходит, и только дивятся парни суетливой беготне Гены, от которой он еще больше осунулся, принялся для солидности отращивать бороду, и щетина на скулах прет кустисто, клочковато, как трава на скудной почве.

Гена влетает в канцелярию и с порога повелевает:

— Кончайте стучать! У нас авария!

— Авария, Геннадий Николаевич? У кока сгущенка кончилась? — как всегда, ерничает Вова Крант.

— Может, плотик свистнули и коньяк выпили? — говорит Вася, продолжая следить за игрой. Вася намекает на то, что в спасательных плотиках — слышали от Глушакова — хранится НЗ — коньяк, шоколад, консервы. Пятница наказывает всякий раз вахтенным доглядывать плотики, поскольку с палуб украсть больше нечего.

— Этта что такое? — выходит из равновесия Иван, когда Гена привел заинтригованных доминошников на корму. Часть леерных ограждений растерзана и смята, будто многотонным молотом поработали.

Глушаков поник, почесывает лысину:

— Ну вот, клюнул жареный петух!

— Кто утворил? — наседает Пятница на ни в чем не повинного «главного инженера».

— Вон тот… пароход, — показывает Гена. — Маневрировал, маневрировал возле кормы и зацепил.

Глушаков, как самый опытный в административных делах, предлагает составить акт и передать его в контору порта. Сокрушаясь и вздыхая, отправились писать акт.

— Я никогда не сочинял таких бумаг! — отказался Бузенков, когда ему придвинули чистый лист.

— А ты, Гена, бери сразу на боженьку, чтоб почувствовали, с кем дело имеют, — советует Вася на полном серьезе.

— Значит, так — бери химический карандаш и начинай: добрый день или вечер, шлем поклон и желаем…

— Заткнись, Вова, — вспыхивает Вася. — Я говорю, на боженьку, чтоб почувствовали!

— Начинай по порядку, — хмурится Глушаков. — Мы, нижеподписавшиеся, составили настоящий акт в том, что сегодня, второго августа сего года, в пятнадцать часов портовый теплоход под номером шестьсот двадцать три… двадцать три… при маневрировании на рейде смял леерные ограждения…

— Нормально диктует, — сказал Пятница.

Вася тихо, но отчетливо произнес:

— А ты не вякай!

— …Смял леерные ограждения па корме плавстанцни «Северянка»… Так — так. Ну и, значит, требуем наказать виновных и прислать сварщика, чтоб отремонтировали.

— Может, проще: и возместить убытки? — сказал Гена, отрываясь от писанины.

— Я ж говорил, надо такое ввернуть, чтоб поняли! — встрепенулся Вася.

Затем Пятница наказал еще Гене, чтоб зашел в диспетчерскую да разузнал наконец: долго ли они будут кантоваться? Что за порядки: бросили посредине реки — и думай что хочешь! Хоть бы попроведывал кто, заглянул — так и так, мол, граждане, моряки — энергетики, не беспокойтесь, мы печемся о вас!

Когда Гена переписал документ набело и собрал подписи, не устоял Пятница, принес из кладовой голубоватые, под цвет неба, весла.

— Попробуй и весла потерять, тогда не знаю что сделаю, — сказал он Васе. И тот кинулся спускать на воду ялик.

…Ожила над рубкой белая кастрюля громкоговорителя. Долго она молчала, несколько дней. И грянула надрывным, страдальческим тенорком. Блатная мелодия, включенная на полную мощность, рвала и терзала душу, раскатываясь далеко по глади реки, достигая, наверное, безлесых тундровых берегов, где притулились одинокие лодки грибников и ягодников.