Арнон Грюнберг - Фантомная боль

— А ты что, хочешь сказать, что разбираешься во взбитом молоке? Это потому, что ты составляешь поваренные книги?

Я рассмеялся. Его тон становился развязным. А чего еще ожидать, если ты в баре один?

— Я знал женщину, которая очень хорошо разбиралась во взбитом молоке. И если я говорю «очень хорошо», это означает «очень хорошо».

— Это та, которая знает все про самоубийство?

— Нет, другая.

Он загнул палец, за ним второй:

— Итак, ты знаешь женщину, которая знает все про самоубийство, и еще ты знаешь женщину, которая очень хорошо разбирается во взбитом молоке.

Я кивнул.

— Непростое положение, — покачал головой бармен. — А что это за женщина, с которой ты был здесь вчера?

— Это еще одна. Я познакомился с ней в музее. У нее некрасивые руки. Сейчас она наверху, спит у меня в номере.

Петер положил мне на блюдце печенье.

— Ешь, — сказал он, — я не отпущу тебя, пока ты как следует не поешь.

Я съел печенье. До чего повелительный у него тон! Вначале меня затошнило, потом я расплакался. Тошнота накатывала волнами.

В ту ночь тошнота накатывала вперемежку со слезами.

— Ты должен пройти через разные фазы, — произнес Петер таким голосом, словно выступал по радио.

Он положил свою руку мне на запястье, но тут уже я взорвался:

— Послушай, говнюк! Не собираюсь я проходить ни через какие фазы! Единственное, чего я хочу в данный момент, это чтобы ты научился как следует взбивать молоко!

Но он ответил:

— Не больно-то ты меня испугал. Я видал ребят и покруче.

После того как моя жена, прихватив два капуччино, а иногда еще вдобавок и круассан, уходила из кофейни, ко мне подсаживалась Эвелин и закуривала сигарету. С той минуты мне было уже не до чтения.

Каждый день она все больше распускала волосы и каждые два дня красила ногти в другой цвет.

Моя жена удивлялась:

— И что эта баба вытворяет со своими волосами?

— Подумаешь, — отвечал я, — может, у нее появился новый любовник, капуччино ведь она от этого готовит не хуже.

— Да, — соглашалась моя жена, — это, конечно, самое главное.

Старшего сына Эвелин звали Жозе, но она сокращенно звала его Же. А младшего она называла просто «малыш». У нее был джип, свою машину она тоже называла «малыш».

Как-то раз она призналась:

— Я всегда читаю газеты, которые ты здесь оставляешь, чтобы узнать, о чем ты думаешь.

Она стала писать мне на счетах записки детским почерком, вместо точки она рисовала над i кружочек. В записках она уверяла, что каждый раз, уходя из кофейни, я уношу с собой частичку ее сердца. Может, ей и вправду так казалось. А может, и нет. Я старался над этим не задумываться.

Я стал все дольше засиживаться в кофейне. Вначале полчаса, затем час, наконец полтора, а иногда и все два часа. Работа моя от этого страдала, но я считал, что это не беда. «Пусть себе пострадает, — думал я, — страдание облагораживает».

В те дни, когда моей жене не нужно было торопиться к своим психам, мы все утро проводили в кофейне, читая газеты. Эвелин держалась как ни в чем не бывало. Она здорово умела притворяться.

Как-то раз Эвелин спросила:

— Ты ведь не готов уйти от своей жены?

— Нет, — ответил я, — и никогда не буду к этому готов.

Она знала, что не сможет заменить мне мою жену, и не мечтала о том, чего не могла.

Сказочная Принцесса, казалось, ни о чем не догадывалась. Да и с чего бы ей было меня подозревать? Разве можно представить, чтобы я увлекся пухленькой мастерицей по приготовлению капуччино из Пуэрто-Рико? Той, что трудилась в химчистке, прежде чем целиком посвятила себя искусству капуччино? Той, что однажды призналась мне: «Моя жизнь очень простая — у меня вообще нет жизни»?

Однажды утром я проснулся простуженным.

— Тебя продуло из-за кондиционера, — вынесла вердикт Сказочная Принцесса.

В кофейне было полно народу. Чтобы поскорее выздороветь, я заказал чай с ромом. Каждый раз, едва только Эвелин присаживалась рядом со мной, в кофейню входил новый посетитель.

— Да что сегодня творится! — воскликнула она.

Моя газета была одновременно ширмой и извинением. Стоило Эвелин встать, я хватался за газету, едва она присаживалась — я откладывал газету в сторону.

Часам к одиннадцати народу убавилось. Полубездомная или вовсе бездомная уборщица Соня переодевалась на кухне. Туалет был для нее слишком тесен.

Покуривая ментоловую сигарету, Эвелин спросила:

— Что с тобой? Почему у тебя такой хмурый вид?

Она всегда задавала мне этот вопрос.