Арнон Грюнберг - Фантомная боль

Ребекка не разделяла моего мнения об улыбающихся людях.

— Это на самом деле так, у моделей всегда капризно-скучающий вид, — ответила она.

Если у всякого одиночества есть запах, то какой запах был у ее одиночества? Я принюхался, но ничего не почувствовал. Правда, у меня был заложен нос: то ли начиналась простуда, то ли как раз заканчивалась. Я за этим не следил. Простуды приходили и уходили.

Я перевел разговор на другую тему:

— Один француз как-то раз сказал мне, что единственное, чего хочет мужчина, — это рассмешить женщину.

А неплохо выразился тот француз. И пускай это была ложь, но ложь прекрасная, из тех, что пусть на несколько секунд, но возвышают нас.

— Ах, — вздохнула Ребекка, — такого француза мне еще встречать не приходилось.

Тем временем в тарелку со спагетти высыпали тертый сыр. Мы с ней с интересом наблюдали.

— Ты его лично знаешь, этого француза? — спросила Ребекка.

— Он исчез из моей жизни, — ответил я, — но фруктовый салат здесь вкусный, они готовят его каждый день, и всегда из свежих фруктов.

В этом ресторане не было муляжей рыб, которые можно рассматривать. Не было здесь и коллекций бабочек, и динозавров тоже не было. Только горстка натертого сыра, штук двадцать лотерейных билетов у меня во внутреннем кармане, да еще кучка стариков, местных завсегдатаев, которых я видел до этого уже раз шестьдесят. Некоторые сдавали прямо на глазах, день ото дня. Интересно, когда и ты начнешь сдавать день ото дня, сам это заметишь?

Ребекка немного помешала фруктовый салат — она его все-таки заказала.

— Ешь на здоровье, — подбодрил ее я, — сегодня это бесплатно. — А спустя некоторое время поинтересовался: — Где ты научилась так ловко обращаться с ножом и вилкой?

— В английской частной школе. Мясо там давали — прожевать невозможно, зато мы научились красиво вести себя за столом.

— И что же это было за мясо?

— Понятия не имею, только оно было несъедобное.

— Тебя там били? Палкой?

— Нет, но меня регулярно ставили в угол лицом к стенке.

— Мне это хорошо знакомо, — вздохнул я.

У моей жены тоже были пациенты, которые целые дни проводили уткнувшись носом в стенку.

Пожилая супружеская пара рядом с нами с трудом поднялась из-за стола. Двое официантов под руки потащили старика через весь ресторан к такси. Его жена несла его трость. Мне нравится чувствовать себя окруженным инвалидами и людьми в бедственном положении. От этого собственная ситуация кажется еще более-менее терпимой.

В тот же день мне позвонила жена. Ее доклад о невменяемости был воспринят благожелательно. Конечно, немного странная тема для конгресса, посвященного сновидениям, но что поделаешь — такая уж у нее была специализация. Она опубликовала на эту тему несколько статей.

В день отъезда она попросила меня еще раз прочитать ее доклад. Я вычеркнул несколько слов и в нескольких местах разбил длинные предложения.

— Все понятно, о чем идет речь? — спросила она меня в такси по дороге в аэропорт.

— Да, — ответил я, — все совершенно ясно. Когда я тебя прикончу, я прикинусь невменяемым, у меня ведь получится?

Она не засмеялась. В ее докладе как раз поднимался вопрос о том, можно ли установить степень невменяемости. Возможно ли такое в принципе? Является ли человек, тщательно подготовивший преступление, по определению вменяемым? И имеет ли концепция невменяемости какое-либо значение за стенами суда? Когда мы с ней были уже в аэропорту и подходили к нужному выходу, она вдруг сказала:

— Порой мне кажется, что это психиатры нуждаются в пациентах, а не наоборот. Например, куда бы я ходила каждое утро, если б не было пациентов?

— Правда, — согласился я, — я тоже не знаю.

Я наблюдал, как Ребекка вытирает рот — с какой-то чрезмерной старательностью. Она оставалась такой же неразговорчивой.

И одета она была точно так же, как и днем. Сам я дома переоделся, начистил ботинки, затем внес ряд исправлений в свою статью о Звево и отослал статью в газету. Текст был по-прежнему дрянной, но все же немного улучшился по сравнению с тем, каким он был вначале. Если я когда-нибудь возьмусь за мемуары, подходящим названием для них будет «История моей трусости».

— Как много ты задаешь вопросов, — заметила Ребекка. — Ты всегда так?

— Да. Я не умею молчать.

Но после того как я замолчал, Ребекка и вовсе будто в рот воды набрала. Она высморкалась в салфетку и посмотрела на нее так, словно это была не салфетка, а пылающий терновый куст. Мне захотелось придумать для нее какое-нибудь имя. Заза было слишком избитым, да и Зузу тоже, но в имени обязательно должен был присутствовать звук «з». Рассказ о женщине, которая сморкается в свою салфетку, и о ее руках.