Людмила Рублевская - Жених панны Дануси

В дверь купе постучали, скорее символически, чем спрашивая разрешение войти, так как дверь тут же распахнулась. Проводница, грузная, вся словно вылитая из какого-то твердого материала, с невыразительным плоским лицом и светлыми, широко расставленными и также неясными глазами, громко спросила:

— Белье брать будете?

Единственный обитатель купе почему-то молчал, глядя на хозяйку вагона, как искушенный искусствовед на отлично известную ему картину выдающегося мастера, которую только что объявили подделкой.

— Мужчина, не задерживайте меня! Если будете брать, один рубль пятьдесят копеек.

Пассажир, стряхнув с себя оцепенение, потянулся в угол, к пиджаку, достал из внутреннего кармана портмоне.

— А деньги, мужчина, в общественных местах при себе держите. А то пропадет какая-нибудь ерунда, на проводника сразу наседают. Кто-то у них всегда виноват...

Сварливый голос проводницы звучал уже в коридоре, было слышно, как она стучит в дверь следующего купе...

Федор закрыл лицо руками.

Не узнала... Или сделала вид, что не узнала? Разве по ней поймешь...

Да и о чем им говорить? Или товарищ Рабко снова захочет покаяться перед ним, теперь уже за шесть лет лагерей, куда попал после ее доноса, в Сибирь, как когда-то его дед? Нет, каяться дама не будет. Скорее, до сих пор сожалеет о своей юношеской временной слабости, когда приехала в дом бывшего подследственного со смешной запиской "Прошу никого не винить в моей смерти", готовая даже быть убитой, лишь бы избавиться от укоров совести.

А может, захочет и сегодня доказать, что... органы не ошибаются?

Мерзкий холодный страх зашевелился под сердцем, как улитка. Вот же — заметила, наверное, что на нем иностранные вещи. А во время последней командировки в Братиславу был тот ненужный и слишком откровенный разговор с соотечественником-эмигрантом... И Сапежинский, когда писал закрытый отчет об их научной группе — а что вы думали, выпустил бы его кто за границу, если бы не согласился "отчитаться" перед органами? — обо всех коллегах честно написал, а об этом своем разговоре — нет. А потом ему передали от того эмигранта ностальгический подарок — готический роман "Франкенштейн" в переводе на белорусский язык. И он с радостью принял. А еще есть записанные по просьбе приятеля-историка воспоминания — все, что знал про деда, теолога и повстанца. Совсем мало, обрывки подслушанных бабушкиных разговоров, то, что осталось в памяти из просмотренных дедовых бумаг — опять отдельные фразы, названия произведений... Приятель сказал — пока, конечно, это не пойдет, но когда-нибудь... Обещал никому не показывать...

Есть и еще грешки... Теперь донос, пусть от обычной проводницы — и накроется поездка в Люблин...

В конце концов, для него все закончилось хорошо. В лагерях попал в специальное техническое бюро — выручили научные знания, артиллерийский опыт и удача: как раз срочно понадобился специалист его профиля. Потом — освобождение в переломном пятьдесят третьем, после смерти Сталина. Реабилитация, университет...

А вот у товарища Рабко, кажется, карьера не удалась... А он думал, что она уже как минимум майор или подполковник.

Поезд продолжал свою монотонную песню, то ли жалуясь, то ли безнадежно проклиная, словно металлический Франкенштейн, оживленный для рабского труда. И никому не было дела до его механических усилий, до того, правильно ли бьется его железное сердце, и до машиниста, который всматривается в ночь, в которую летит будто бы сам по себе временный дом для нескольких сотен людей, который так легко может стать их последним домом, превратиться в лодку Харона.

...Поезд по одной выплевывал заспанные души на мрачный, как берег Леты, перрон Белорусского вокзала. Федор Сапежинский, в плаще, с портфелем, в надвинутой низко на глаза шляпе протиснулся мимо проводницы... Но взгляд как будто сам по себе скользнул в сторону. На мизинце короткопалой руки, которая держала красный флажок, не было ногтя.

Когда Федор, уже отдалившись от ярко освещенного вокзала, проходил мимо урны, то, осторожно оглянувшись, выбросил в нее завернутый в газету "Правда" потрепанный карманный томик с готическими буквами на обложке.

2008

В те времена я увлекалась постимпрессионистами. Не то, чтобы я полностью понимала их искусство — скорее, нравились они сами: молодые, дерзкие, бедные...

Я тоже была молодая, дерзкая и бедная. Как, по крайней мере, половина моих однокурсников.