Василь Ткачев - Под городом Горьким

Дуня уже, наверное, надышалась свежим воздухом на крылечке, поднялась, поглядела в ту сторону, где бежит, петляет меж полей дорога в Искань, вздохнула и направилась в палату. Старик даже приказал ей: «Иди, девка, иди. Малого одного кинула... Может, плачет там? Кто ж досмотрит за ним, как не родная матка...»

И когда поднял Макар голову от земли – в глазах сделалось серо и пасмурно, заметил, как выходили навстречу женщины, видать, давно поджидали. Стоят, будто в праздник: руки на груди, глаза, как одна, вперили в него.

–Дык правда ето?..

–Правда, правда!

–А не врешь?

–Вру, вру!

–Она ж вроде и не тяжелая ходила?..

Макар замедлил шаг, его проворно обступили бабы, насели с гагаканьем, будто гуси на выгоне.

–Как бывает и что, не мне вам, бабы, рассказывать,– серьезно начал старик.– Сами должны знать. От. Но подтвердить обязан: когда доктор самолично передавал мне коня, то сказал: «Отважная ваша Дуня, дед. Сама на повозку – и в роддом. Где б ето видано? Неужто в деревне вашей людей не нашлось, машины, а, дед? Еще б маленько и получилось бы... ой-ёй-ёй!» А вы, бабы, куда глядели? Куда, ето у вас я, Макар, спрашиваю? Ну а ежели б в дороге началось? Вы только о себе думаете! Сами вона по куче понаплодили, а ей и в одном не смогли помочь... Чтоб по-людски, значит...

Макар оставил бабам свой недовольный взгляд, повернулся и ровно, словно поплыл, зашагал улицей – к дому.

Бабы какое-то время пребывали под впечатлением обличительной речи Макара, потом переглянулись, вновь зашумели:

–Ну, и кто ей, Дуне, виноват?

–И правда! Зачем же таиться было?

–А может, правильно делала, бабы: могли б вы своими разговорами, ежели б дознались, что она тяжелая, сглазить... О-ох, ваши язычки!

–Типун тебе на язык, Клава! Тьфу на тебя!..

–И ето ж надо, ай-яй-яй! До последнего на ферму ходила, молодняк за ней был закреплен, так она фуфайки не снимала... Где ты там углядишь – дитё она ждет или што...

–Трудное у нее счастье, бабы...

«Дурень старый! Ну разве не дурень? – думал Макар на ходу.– Нашел, чем баб укорять? И за каким, спрашивается, чертом меня вынесло на них? Отчего было Дуне самой не признаться? И кто ето будет приглядываться к тебе, Дуня, если в голове у тебя мякина? Э-э, хоть и прожила ты, девка, немало, а ума не много припасла. Был бы я твоим отцом, ей-богу, высек бы – вот тебе через ноги, раз недостает в голове. У нас, сколько их ни перебери, ежели надумает которая рожать, то год дома сидит, мужик перед ней на цыпочках ходит, а потом еще за месяц до схваток в роддоме лежит. А ты?..»

Жила Дуня одна. Родители ее – Платон с Платонихой – давно сошли с этого света, тихо, незаметно. Были – и нет... Деревня, может, и не заметила, что поубавилась еще на два человека. Старые люди – они и есть старые: доживают деньки, голоса дальше двора не подают. Поэтому, когда их не станет по закруглении века человеческого, найдется еще и такой, кто удивленно поморгает: «А что, я ж их вроде недавно видел еще?..» Проводят в последний путь, быстро забудут. Обволокут людей, как тиной, другие заботы, они, эти заботы, и мысли их причешут в нужную сторону. Чужие люди. Свои же – помнят, и помнят долго, вечно.

Не раз и не два вспомнила старых, беспомощных родителей и Дуня, та-ких, какими остались в памяти в последние дни своей жизни. Стояли Платон с Платонихой перед глазами, с ними и разговаривала Дуня, советовалась: «Одна я, таточка и мамочка, теперь, одна... И в хатке моей сумно, холодно, тепла не хватает... Как мне дальше жить, а?» Если б кто из деревенских мог услышать эти слова, подивился бы: неужто она, Дуня, может быть такой несчастной, со слезами на глазах? И не поверил бы, потому что каждый знал ее иной – подвижной, неунывающей, слегка грубоватой, по-мужски цепкой в работе и как будто счастливой... Хотя откуда было взяться тому счастью? Непросто, нелегко было заглянуть в душу этой некрасивой с лица молодицы. Высокая, всегда с натруженными руками – вот и вся Дуня. Внешне. Что там, глубже, – загадка, полная таинственность, и заглянуть туда пока никому не удавалось. А с годами и вовсе утратили на это надежду деревенские, потому что она, Дуня, чем дольше жила, тем молчаливее становилась, а женщин вовсе перестала замечать – как и не было вообще их в деревне. Позднее в Искани даже опасаться стали: пропадет девка, пропадет, люди добрые. Когда ни увидишь ее – среди мужчин отирается. Выпивать начала. Может, потому, что перестала верить в свое бабье счастье... А мужчины – те и рады: «Давай, Дуня, рубль » – «Нате...» Ну что ты им скажешь? Бессовестные, одно слово... Если ж по работе брать, то она любого из них могла обставить. Даже конь за ней закреплен в постоянное пользование, в сарае ночует, но куда это годится, чтоб женщина так вросла в мужскую компанию. Да ни в какие ворота! Нет, к своим ее не ревновали деревенские молодицы. Так уже получилось, что все были уверены: она для такого дела, как затащить на вечер или просто днем Ивана или там Петра к себе в постель, не рождена. Были уверены... Да ошибались бабы.