Василь Ткачев - Под городом Горьким

– Ат! Так что, расходимся, значит?

– Давай, давай, выметайся! – Тимчиха агрессивно замахнулась на мужчину метлой, но, вспомнив, что нужна лестница, враз опустила метлу, дружелюбно поинтересовалась. – А ты, жених, лестницу для меня не можешь раздобыть?

– Могу. Зачем тебе?

Женщина кивнула на чумазую голову Ленина. Мужчина брызнул смехом.

– Приволоку. У меня есть. Только сам я не полезу – боюсь, что не взберусь. Шестой месяц пью. Как и приехал. Ежедневно.

– Неси, я сама.

– Жди, – и он, волоча правую ногу, поковылял с площади, пройдя немного, остановился, оглянулся на Тимчиху, задрал голову на памятник, где топталась на том же месте, что и не раз до этого, большая, будто вылепленная из воска, ворона. И ткнул в нее крючковатым пальцем:

– Падла, а!..

Тимчиха же не обращала на него внимания, мела и мела себе дальше, не приглядывалась она и к тем воронам. Ну их, барабашек этаких! И так погано на душе. Оботру, решила, Ленина и пойду просить в лавку картошки. А в мае посажу свою. Пусть растет. Когда есть картошка – уже не страшно. Она умереть не даст. А на деньги эти надежды нету... мало веры им, деньгам. Могут дать – могут не дать. Как вздумается им. А картошка она и есть картошка. Хлеб.

Мужчина, как и обещал, принес лестницу, легкую и длинную, «надетую» на себя, спросил:

– Куда ее?

– К памятнику. Со спины поставь. Спина также в подтеках... в серо-белых с темным оттенком. И подержи, чтобы не брякнуться мне. Я сама полезу, раз ты пугливый такой.

– Трясет.

– Ставь. Так, так. Ага. Держи ее!..

Она держала в одной, левой, руке мокрую тряпку, а правой хваталась за перекладины и лезла аккурат так, как и представляла, – щекой прижимаясь к лестнице, и чем выше поднималась, тем сильнее прошибала тело предательская дрожь, переводила дыхание, и вдруг тряпка выпала из руки, шлепнулась на лысину мужчине, он шарахнулся в сторону, отпустив лестницу, ухватился обеими руками за тряпку и видел, почти обомлев от неожиданности, как лестница сверху отошла от спины Ленина, резко начала заваливаться назад, и Тимчиха, схватившись за нее, как за турник, летела вместе с ней на площадь. Вороны же дружно, как могло показаться, испугавшись всего, что произошло, в одно мгновение всполошились на всех ближайших деревьях, услышав отчаянный нечеловеческий крик Тимчихи:

– А-а-а-а-а-а!

Было слышно, как она упала спиной на площадь, сразу успокоилась, так и лежала, сжав – до белизны в пальцах – лестницу. Мужчина, выругавшись громко и хлестко, крутнулся на истоптанных каблуках, будто попал в вихрь, и побежал в сторону вороньего крика, бежал и сопел:

– Убилась!.. Убилась!.. Убилась!..

Собрались люди. Подъехала «скорая». Тимчиха еще едва заметно дышала, а в глазах тускло плавал край неба с испачканной головой Ильича. Потом все это ушло в небытие...

Подошел начальник.

– Разбилась, – доложил ему врач.

– Глупая баба, – затряс головой, будто сочувствуя, начальник. – Зачем лезла? Кто посылал? Разве же здесь, на земле, нечего подметать, мыть, чистить? Так нет – полезла..

И он задрал свою голову на голову Ленина. Высоко. Больно высоко. Где-то под самим небом она, та голова... А еще повыше он представил бабу с метлой, которую даже не знал, как звали.

Маршрут автобуса изменили только вчера: раньше «двенадцатка» ходила с автовокзала в конец Новобелицы, на улицу Зайцева, а позже посчитали, похоже, что оттуда и так много транспорта ходит в разных направлениях и соединили засожье с сельмашевским микрорайоном. Удобно стало многим пассажирам – едь себе прямиком, без пересадки – через весь город. Дешевле и быстрее. А сегодня это важно – рабочих мест рядом с жильем не всегда хватает, поэтому люди колесят взад-вперед по всему областному центру.

Вот на этот двенадцатый автобусный маршрут и назначили стажеркой Клавдию Степановну. «Поучитесь пару дней». Поучиться надо, ведь раньше она с автотранспортом дел никаких не имела, если не считать, что пользовалась им, как любой пассажир. Кто же не пользовался? В отделе кадров не шибко интересовались, где и как жила она раньше, больше, по всему было видать, смотрели на ее лицо – не испито ли? Чтобы не ошибиться и на этот раз, а то встречались женщины, которые после первой дневной выручки исчезали напрочь, никак в канализацию проваливались: ни дома, ни у родственников никаких следов. Тогда ищи их. А Клавдия Степановна, по правде говоря, серьезно готовилась к визиту в отдел кадров, представляла даже, что там поинтересуются, как жила она в том далеком солнечном Душанбе, почему, не дождавшись каких пару лет до пенсии, вернулась на родину. И должность ведь там занимала хорошую – была заучем в средней школе, что на улице Путовскага, в ней учились в основном дети творческой интеллигенции – писателей, композиторов, артистов... А не поинтересовались. Хотя что бы она сказала нового, кроме того, о чем все люди слышали-видели уже и сами по телевидению и читали в газетах? Америки не откроешь. А про ностальгию тем, кто никогда далеко от мест, где родился, не жил, рассказывать не имеет смысла: не поймут. Через это надо пройти. Домой вернуться всегда, сколько и жила там Клавдия Степановна, хотелось и ей. А здесь – развал в бывшем Союзе, как раз сложились благоприятные обстоятельства, когда стало не жалко ни школы, в которой в общем-то неплохо ей работалось, ни соседей, ни тех красивых городских затененных от зноя улиц, где было все знакомо-перезнакомо. Ринулись, слово горный поток, славяне из Таджикистана, а со всеми вместе как-то было легче бросать нажитое и ей, Клавдии Степановне. Решилась. И вот теперь, в отделе кадров, думает, почему же это люди не поинтересовались, как жилось ей там, на чужбине? Похоже, хватает и у них, этих людей, своих забот – не до нее. Даже потом и порадовалась, что не ворошили прошлое, а сразу же назначили стажоркой.