Василь Ткачев - Под городом Горьким

– Спички! – протянул руку к коллегам бородатый Пырх.

Его остановил Моресанов:

– Так, а керосин где? Сперва керосин! Был же! Кто нес керосин? Сам видел! Без него же кресло не подожжем! Где бутылка с керосином? А?..

Так спешили сжечь кресло, на котором еще вчера сидел директор училища Мельник, что керосин где-то потеряли. Никто, кроме Моресанава, даже не видел, чтобы кто-то с той бутылкой бежал во двор. Пошла в ход прошлогодняя подшивка районной газеты. Ее растерзали в пух и прах, и получилась круглая гора бумаги.

– Поджигай! – приказал Моресанов Пырху, который наконец-то раздобыл спички. – Не тяни. Чем быстрее не будет этого кресла, в котором восседал паскуда Мельник, тем быстрее мы забудем, что он, мерзавец, пил почти пять лет нашу кровь!.. Не будет более шалить! Поджигай, Пырх! И запомните: мы сжигаем не просто кресло, мы сжигаем стиль руководителя, его методу, его наглость и жестокость! Ура-а!

«Ура-а!» подхватили, и вскоре гора бумаги занялась веселым пламенем, которое начало лизать острыми язычками ножки кресла...Оно вот- вот готово было вспыхнуть... Все только и ждали этого момента. Однако чуть было не испортил всю мистерию заместитель директора по хозяйственной части Плюшкин, как звали Гавриловца за глаза в училище, он нежданно-негаданно прибежал откуда-то и поднял такой гвалт, что было далеко слышно:

– Оно же на мне висит! Я же за него отвечаю! Самое дорогое кресло-о! Пустите-е-е!..

Плюшкина никто и не держал, но он молодец: все же понял, что прибежал поздно, хоть и выхватишь из пламени кресло, но оно уже все равно пропало, никуда не денешься, следы от огня ничем не убрать, поэтому только часто затряс головой, проглотил какую-то таблетку, и пошаркал от людей в сторону двери, что вела со двора в основной корпус училища. А люди, казалось, и не замечали его, они весело и шумно разговаривали, иногда, припомнив что-то, смеялись, и видели, как кресло на их глазах превращалось в клубок яркого пламени.

– Хорошо горит как!..

– Х-ха, еще б!..

– И вымыть, и вымыть кабинет!..

– Чтоб и духом его не пахло!..

Уборщица Титовна как раз стояла недалеко, молча наблюдали за происходящим, потому отреагировала сразу же, для чего даже вытянулась в струнку и подала вперед туловище:

– Да знамо уж!..– сказала она.– Свое дело не испортим! За меня не беспокойтесь! – Она помолчала, потерла глаза кулачком, хлюпнула носом и кивнула:– А кресло жалко. Сгорело. Оно-то только тут причем, кресло-то? Хорошее, хорошее кресло было. Я все завидовала на него. Думала: если бы мне такое в квартире, то я б сидела в нем, как королева та!...

Кто-то захохотал:

–Хватит, что король посидел! Ишь, и Титовна разогналась! Куда, куда тебе!.. Ты, хорошая душа, посидишь и на табуретке!..

– Нет, ну вот вы все ученые , здравые, а пусть я глупая, забитая баба: когда человек поганый, то кресло за что порешили? – словно оправдывалась уборщица Титовна, и, не дождавшись какого-либо вразумительного ответа, ушла также, как и Плюшкин, со двора.

Ей, похоже, было все равно, кто управляет училищем – или тот пакостник и кровопийца Мельник, как говорят теперь о нем, или кто другой. Не большой начальник Титовна – в подчинении только метла да тряпка, из этого никакой корысти она иметь, конечно же, не могла, а свое дело знает и хорошо делает, потому упреков никогда не слышала. А кресло ей действительно жалко. «А ежели еще дерьмо какое попадется, так что тогда, ага, диван сжигать, на котором он, может, будет лежать?» С этим Титовна смириться не могла. Она искренне жалела общественное имущество, еще, может, и сильнее, чем свое личное, а далее никуда носа не сунула: страсти, бушевавшие последнее время в училище, ее не касались. «Сами разберутся. При мне их было, директоров-то, ого-о!..»

У нее, Титовны, была, одним словом, своя логика.

Вскоре двор опустел, и только около горки пепла, оставшейся от кресла, задержались двое – бородатый Пырх и Моресанов, который первому годился в отцы и считался лучшим преподавателем и даже неплохим композитором: некоторые песни, созданные им, исполнялись в пределах области, однако далее пробиться не могли. Виноват в том был, по версии самого Моресанова, во многом Мельник; это он прижимал всяко, как только мог, одаренных преподавателей – не любил, когда кто - либо старался поднять голову выше его самого. Будто даже заявлял: «Учите, учите детей, а песню напишут и в Минске. Лученков хватает сегодня...хоть пруд пруди... а преподавателей – нету. Хороших преподавателей, я имею ввиду...» Намек, как говорится, многозначительный. А совсем недавно, уже тогда, когда наверху был подписан приказ о его переводе в другой город, не пустил в столицу на конкурс вокалистов учащуюся Воротынскую, как только узнал, что она повезет туда песню Моресанава. Кровопийца так кровопийца! И кто же после всего этого, если не сам Моресанов, должен был тянуть, надрываясь, но считая это за честь, кресло из кабинета Мельника, заботиться про керосин и спички?! Было и еще несколько таких, кому Мельник навредил более, чем надо. Что же до бородатого Пырха, то с Мельником он и познакомиться как следует не успел, похоже, ведь работает в училище совсем мало, только недавно закончил он институт культуры, а кресло подхватил одним из первых и поджигал только лишь потому, как признался сам, что в Минске любил по первому зову выходить на площадь Независимости и потому считал себя мэтром в этом деле. Надо так надо!..