Михаил Старицкий - Рассказы

— Свято! Цукелки! — забила в ладоши Роночка и, запрокинув головку, весело рассмеялась.

Когда вернулся Павло с покупками, в комнате уже было чисто, тепло; керосинка шипела, а Ронка, напившись чаю, играла весело на полу.

— Заходил к Наташе, — сообщил Зорин, — да не застал. Ну, да я ей оставил записку, чтоб непременно пришла на кутью.

— Хорошо. Зайдешь еще… А теперь помоги мне.

И счастливые супруги, забыв горе, принялись весело за стряпню, отдавшись праздничному настроению.

Когда узвар и кутья были готовы, Зорина поставила в углу на стул табурет, накрыла этот импровизированный аналой чистой простыней, сверху положила несколько горстей сена и на нем уставила два горшочка (кутью и узвар), скрепив их восковой свечей; за горшочками на своей копилке примостила лампаду, сверху над ними повесила благословенный свой образ… а потом уже принялась за остальную вечерю: ей было теперь свободней, так как Роночка, набегавшись и налюбовавшись на бозю, заснула.

Павло ходил еще по делам и вернулся, когда все уже было готово.

— Наташа будет, — заявил он, — забежит только в кассу получить письма.

Сумерки сгущались, а угол, озаренный свечой да лампадой, выделялся из неприветливой мглы.

Наконец и стол был накрыт и на нем уставлены на тарелочках, мисочках и в горшках святочные снеди, среди которых возвышалась и бутылка пива.

Ждут счастливые супруги Наташу, а ее нет и нет! Уже дворе стало темно, уже проснулась и Роночка и, изумленная роскошью, полезла на стул… как вдруг раздались торопливые шаги, и в комнату не вошла, а вбежала… бледная, растерянная, с потускневшим от ужаса взором средних лет девушка… Она шаталась, и, не ухватись за спинку кровати, наверное б, упала…

— Что с вами, родненькая? — бросились к ней Зорины.

— Брат пустит себе пулю в лоб… и я не могу спасти… один… нас всего только… на свете!

Она задыхалась. Ей дали воды. У Зориной нашлись и гофманские капли.

— Вот пишет, — продолжала через несколько мгновений Степанова, — занял товарищу — мать умирала… десять рублей… из казенной кассы… а товарищ заразился тифом и сам слег… Теперь к первому — ревизия… пополнить нечем… Умоляет, чтобы помогла… иначе позор и смерть! Я его знаю: он не врет, не перенесет… и я ничего не могу сделать… Заслужила — и не дают… Нищая я, ничтожная тварь! А он ждет от сестры, — ломала она руки и металась от нестерпимых терзаний.

— Успокойтесь, Наташа, — заговорил потрясенный Павло. — Не звери же все? В таком горе должны помочь! Я побегу к директору… Я вырву у него из горла! А вам советую отправиться к Борецкой: она ведь огромные получает оклады и бравирует защитой малых… Нет! воспряньте духом: найдутся! Идем!

— Скажите ей, что я ручаюсь за вас, мое серденько, — обняла горячо Степанову Зорина.

Обласканная, ободренная, со вспыхнувшей надеждой в глазах вышла несчастная вместе с Павлом. Зорина замерла у дверей: тупое предчувствие защемило ей сердце, что вряд ли они найдут где-либо деньги: ведь десять рублей в такую полосу общей нужды — громадная сумма! Одна Борецкая, пожалуй, могла бы; но кто ее знает, — взбалмошная она: все у нее зависит от минуты, от настроения!.. "Ну, а если нигде не найдут? Боже! Неужели же им пропадать? Неужели спасения нет? Ах, чем бы помочь?" — напрягла она мысли до боли… И вдруг сверкнуло в ее голове молнией — а копилка?! Зорина с ужасом оглянулась: озаренная свечой и лампадой, копилка сияла. Роночка тихо сидела на полу, словно пораженная тоже горем…

"Неужели же отдать ей все? Больше двух лет по грошу… Все мечты были в ней, все надежды… и вдруг оборвать их, обрезать? Но и там ведь слепой ужас… Ой, владычица моя!" — боролась она, чувствуя, как холодное лезвие медленно погружается в ее сердце… Зорина стиснула руки до боли и перевела затуманенный слезой взор на малютку.

— Что ты, крохотка? — двинулась она к ребенку.

— Жалко тетю… цукелки ма… — пролепетала малютка.

Этот бессознательный отзвук детского сердца порешил сразу борьбу Зориной.

Вошел муж ее, мрачный, раздраженный до бешенства.

— Дерево, камень! — крикнул он исступленно… И сразу умолк, завидя Степанову.

Она была, по-видимому, спокойнее, но мрачное выражение ее глаз говорило о бесповоротном решении, о смерти.

— Все кончено, — зашептала она от изнеможения, холодно, безучастно. — У Борецкой мое горе вызвало не состраданье ко мне, а злобу к директору… "Мерзавец, — закричала она, — вот до чего довел всех! Вещи через этого подлеца заложила… все там… гроша нет. Иди прямо к нему, требуй, плюнь в глаза, заяви полиции! А еще лучше, повесся у него на глазах, устрой негодяю грандиозный скандал, а я с своей стороны устрою еще другой… Иди к нему, требуй!"