Питер Абрахамс - Горняк. Венок Майклу Удомо

— Иди-ка, Джонни!

Это был уже другой голос.

— Это моя мама. Она хочет, чтобы я пил чай. А ты хочешь пить чай?

Интересно, подумал Кзума, какая у Мейзи\ белая женщина. Открылась калитка, и вышла Мейзина белая женщина, а за ней Мейзи.

— Кзума! — воскликнула Мейзи, увидев его. — Ты на рудник ходил?

Видимо, она свою белую женщину ничуть не боялась.

— Да, на сегодня все. Опять начинаем в двенадцать ночи.

— Понятно.

— Иди пить чай, Джонни, — сказала белая женщина мальчику.

— Не хочу чаю, — сказал мальчик.

— А хочешь стать таким большим, как Мейзин друг?

— Уу, да.

— Тогда изволь пить чай.

— А ты будешь пить чай? — спросил мальчик у Кзумы.

— Да, — сказал Кзума и закивал головой.

— Вот видишь, — сказала женщина. — Мейзи тоже даст своему дружку чаю.

— Дашь ему чаю? — спросил мальчик у Мейзи.

— Дам.

— И маминого пирожного?

— Конечно, — сказала мать.

— Ладно, — сказал мальчик и пошел за матерью.

— Я не был уверен, что это ваш дом, — сказал Кзума.

— Я рада, что ты пришел, — сказала Мейзи.

— А твоя белая?

— Она добрая. Заходи.

Кзума прошел за ней в маленькую комнатку, где провел прошлую ночь.

— Поел? — спросила Мейзи.

— Да.

— Чаю хочешь?

— Да.

Мейзи ушла за чаем. Кзума сел на кровать. Ему уже было лучше. С Мейзи всегда так. Она его понимает, и ему от этого лучше. Но забыть горняка, который плевал кровью, он не мог. До сих пор слышал его кашель, видел выражение его глаз.

Мейзи вернулась с чаем. Принесла и маминых пирожных.

— Это подарок от белой женщины, — сказала она с улыбкой.

Кзума улыбнулся в ответ. Так с Мейзи всегда — она смеется, и смех ее нельзя не поддержать, улыбнется — и нельзя не улыбнуться. В ней есть тепло, и оно проявляется в ее смеющихся глазах, оно согревает.

Мейзи налила ему чая.

— Что с тобой? Ты какой-то печальный.

— Я сегодня видел одного, он плевал кровью, — и рассказал ей про человека с женой и двумя детьми, и что он должен был восемь фунтов.

— Ты потому и печальный?

— Не знаю. Он собрался умирать и был счастлив, потому что у него были деньги заплатить за дом для жены и детей.

— И ты поэтому печальный? — спросила она опять.

Он глядел на нее, не зная, что сказать.

— Ты очень добрый, Кзума, ты мне очень нравишься, — сказала она, ласково глядя на него.

Кзума прочел в ее глазах нежность и отвел взгляд.

— Ты мне очень нравишься, Мейзи, очень, но…

Мейзи улыбнулась.

— Да, я знаю.

— Нет, не знаешь. Ты думаешь, мне хочется ее побить, а это не так, она не для меня, я знаю. Но сделать ничего не могу. Она занозой засела во мне. Я пс тронул тебя, потому что знаю: она во мне как заноза.

— А в ней как заноза сидит зависть к белым.

— Да.

— Мне очень жаль, Кзума.

— Но ты мне нравишься, Мейзи. Благодаря тебе я смеюсь. Когда мне тяжко, я иду к тебе. Ты хорошая, и я это знаю. Но если бы мне улыбнулась она, я бы заболел, так сильно к ней тянет.

Мейзи глянула в окно.

— Ты устал, Кзума. Приляг.

Кзума растянулся на постели и закрыл глаза. После этого разговора с Мейзи ему стало гораздо легче. Уже не так мучило чувство, что он ее обманывает.

Наступило долгое молчание. Мейзи все смотрела в окно. Кзума лежал с закрытыми глазами, на него снизошел покой. И вдруг вспомнил про Дладлу.

— Лию выдает Дладла, — сказал он, не открывая глаз.

— Дладла? А ты откуда знаешь?

— Мне Йоханнес сказал. Дладла вчера напился и расхвастался Йоханнесу.

— Лия знает?

— Нет.

Опять между ними пролегло молчание. Мейзи подошла к кровати. Постояла, глядя на него сверху вниз. Он открыл глаза и тоже посмотрел на нее.

— Кончу поскорее работу, а потом пойдем и предупредим Лию.

— Ты видела ее, когда она клялась добраться до того, кто выдает ее?

— Мы должны ей сказать. Теперь закрой глаза и поспи. Тебе нужно отдохнуть, а то к началу работы будешь совсем вымотанный. Ну, закрывай глаза.

Мейзи коснулась его лба прохладными, утешающими пальцами. Они задержались там секунды на две, потом она отняла руку.

— Спи, — повторила она и вышла, плотно притворив за собою дверь.

Зимние сумерки уже сгущались, когда они шли в Малайскую слободу предупредить Лию. Говорили они очень мало. Мейзи была как-то необычно мягка и покорна. Смех и радость, обычно не покидавшие ее, словно испарились.

Чем ближе они подходили, тем ярче вспоминалась Элиза. Он не думал о ней после того, как в воскресенье утром они с Мейзи уехали в Хоопвлай, где ему было спокойно и радостно. Но чего-то в этой радости не хватало. И теперь он понял: мешало сознание, что всю радость подарила ему Мейзи, а не Элиза.