Николай Байтов - Зверь дышит

Он — везунчик. Сначала всех нас раздел, а потом, голых, обул. «Сколько можно сделать человеку добра, просто играя с ним в шахматы!» — говаривал отец Дима. То же самое можно сказать и про преферанс. Или это будет чересчур игриво? Но пораженье от победы ты сам не должен отличать. Недоумеваю: если это о стихах, то это полная глупость. Кто же будет отличать, если не ты? Этого не отличают лишь начинающие графоманы, которые не хотят обучаться на собственных ошибках. Поэзия должна быть системой с обратной связью. Предоставить эту связь Диме Кузьмину? Или это слишком игриво? А играя в домино, тоже делаешь добро? — Сколько угодно! Пенроуз, я читал, описывает полиомино, которым выстилает плоскость, как паркетом. Чушь. Вот, например, мы выстилаем словами белые листы. Есть там зазоры? Есть. Нет. Конечно, есть! — У кого как. — У всех есть. Паркет Пенроуза с дырками! Паркет Всеволода Некрасова из сплошных дырок. Нет, ну не сплошь, но я тебя понимаю: в основном из дырок. У доминошников и поэтов разные цели. Не у верлибристов. Это зависит от рифмы: если употребляют рифму, значит, как доминошники. А что есть «гитлер»? — напомни. Я забыл. Кажется, шесть-шесть, максимальный дупель. Ты уверен? Ты уверен, что не следует говорить «дубль»? Уверен: не следует. Нет, ну сколько можно! Сколько можно! Сколько можно сделать человеку добра? Да сколько угодно! Хватит, не утрируй руй. Слон С3 — шах. Звенит в ушах. Ты не пой, соловей, возле кельи моей. Бабочка, вкруг кельи моей вейся, кружись. Безмолвно.

Старо́ лечью, пас в озере зажатый, я протащу нас мимо сто ролей. Ты не заметишь мне и не замашешь. Скотине посвятили ставро-день.

Зафона́бьедь пью. Лефа́к неутолимо. В этот полдень лез. Дураче́с.

Сто ро́лей пас я протяну нас мимо. Как папоротник в этот полдень рос.

Кто включил компьютер? Открываю глаза — комната озарена светом от экрана. Я задрожал, выглядываю из-под одеяла. Никого нет. Не мог же он сам включиться. Или мог? Встал, смотрю: на экране разложен «солитер» — последний номер, 32 000. Тут уж я подумал, что смерть меня так явно зовёт. Или схожу с ума.

Так что надо тормозить. Приходится. Хотя многое ещё. — Мне кажется, что, пытаясь на данном этапе дать слишком точное определение термину «сознание», мы рискуем упустить ту самую концепцию, которую хотим изловить. Сможет ли такая концепция «причины» приблизить нас к пониманию свободы воли — вопрос будущего. Которого нам, быть может, увидеть не суждено.

Она всё сжигала, и эта Саша, невестка, отобрала у неё всю посуду. Ей не в чем было готовить, бедной. Одна какая-то маленькая кастрюлька у неё оставалась. Напоследок она уже только яйца себе варила — и говорила: «яички — хорошая еда». А я приехала — студенткой была, — купила ей сковородку. Так меня надули — подсунули бракованную. Она стала готовить, так у неё сразу ручка сломалась.

После похода эта кастрюля превратилась в кОстрюлю. Дует-дует ветерок. Раздувает костерок. Что дальше? Закипает котелок. Всё очень просто. Сейчас будем чай заваривать. Это, оказывается, называется Хлыбы́. А я думал — Хлыбы́. Может, здесь кругом хляби. И действительно: всюду родники, лес заболочен. А Хлыбы́ — я тогда не знаю, откуда это.

72 года. Она пошла корову доить. А у ней давление за триста. Вот её и шарахнуло во дворе. Так и не встала. Надел бы сапоги. Не хочу. Они, оказывается, тоже из лесу носят дрова. Вестимо. А откуда же? Как идём в лес, так и прихватываем. Однажды мы их застали. Они — в топоры, мы тож. Мы туда, в сторону Черноситова. Надел бы сапоги. Не, не хочу, я в них упреваю.

Чка к чте — что это такое? Не знаешь? А это привычка к чтению. Он читает газету и усмехается. А она заглядывает и показывает, где ещё можно усмехнуться. Трясясь в прокуренном вагоне, въезжал в Монголию Рубрук. А я иду по деревянным городам, где мостовые скрипят, как Городницкий. Я чувствую настоящую веру, но я не верю в настоящее чувство. Мне приходилось отмывать его заплёванную чашку. На ощупь открывать калитку… Ну чего вот он спит, да? На солнце надо зверю. А он спит, как зимой. После того, как он удовлетворил свои желания, он вот и превратился в сонную тетерю.

Запели соловьи. Настала селяви. Соловья без словаря не поймёшь. Сосед-полковник третий день. Сам не свой. Как больной. Не морочь мне голову. У тебя были когда-нибудь знакомые полковники? Не знаю. У меня был один знакомый шахматный гроссмейстер. Ну, это всё равно что маршал. Нет, однако маршалов всё же поменьше будет, чем гроссмейстеров, наверное.