Феликс Кривин - Полет Жирафа

На греческой площади людно.
Усталый и спавший с лица,
какой-то оратор приблудный
тревожит умы и сердца.
Афинское жаркое лето,
его не отыщешь, оно
давно уже кануло в Лету,
куда-то на самое дно.

Кольцом окружая столицу,
столетья над нею встают.
А там, у подножья, толпится
афинский рассеянный люд.
А в центре, как огненный кратер,
как пламя, что рвётся из тьмы,
грохочет, клокочет оратор,
тревожа сердца и умы.

Но что-то не видно тревоги,
скучает афинский народ
и прямо оратору в ноги
оливки лениво плюёт.
И зря вдохновения реки
струит исступлённый пророк…
Эх, греки, эх, древние греки,
вам даже и древность не впрок

Вот и рухнули преграды,
воссиял свободы дух.
Разбрелось по полю стадо,
Каждый сам себе пастух.

Но не одолел природы
возвышающий обман.
Так устроена свобода:
каждый сам себе баран.

Государство никак не уляжется
так, чтоб было удобно народу.
А народ всё никак не отважится
свой характер явить и природу.

Так всегда и водилось и водится:
правит бал то тиран, то урод.
А народ все никак не народится,
только делает вид, что живёт.

Насилие, насилие,
смешны твои усилия
скрывать своё бессилие,
пуская силу в ход.

Построивший Бастилию
окончил жизнь в Бастилии,
разрушивший Бастилию
взошёл на эшафот.

Ходят люди по планете —
Ать-два! Ать-два!
Ходят взрослые и дети —
Ать-два! Ать-два!
Это главные слова.
Слушай общую команду!
Твёрже шаг! В затылок глянь!
Вдарь по нотам, музыканты!
Запевалы — песню грянь!
А иначе дело — дрянь.
Чижик-пыжик-забияка
на Фонтанке водку пил.
У попа была собака,
знаем, кто её убил.
Шире грудь! Металл во взоре!
Подтяни живот и зад!
Как там десять негритят?
Утонули на просторе?
Ать-два! Ать-два!
Остальное трын-трава.
Убирайся, лень, с дороги!
Прочь, тоска! Сомненье, брысь!
У кого устали ноги,
тот на руки становись!
Громче маршевые звуки!
Зорче глаз! Чётче шаг!
У кого устали руки,
следуй дальше на ушах!
Патриоты, диссиденты,
Все на марше — и вперед!

Есть мечта у президента
так построить весь народ.

Жил на свете султан по прозванью Карем.
У султана Карема имелся гарем:
шестьдесят четыре персоны,
все крикливы, блудливы и сонны.
Настоятель гарема красавец Селим,
называвший гарем не гарем, а «горим!»,
умолял султана Карема
отпустить его из гарема.
Он учиться хотел. Но султан отвечал:
«Что такое, Селим? Почему заскучал?
Ты, что предан работе всецело,
оставляешь любимое дело?
Каждый хочет учиться, — промолвил Карем,
но не это от нас ожидает гарем.
Об учении думать не время:
посмотри, что творится в гареме».
А в гареме такое, что бедный Селим
наводил бы порядок до самых седин.
Но собрал он сознательных женщин
и нарёк их советом старейшин.
Эти мудрые женщины, знавшие толк
в чувстве долга и в том, чего требует долг,
неусыпно и неустанно направляли желанья султана.
Только тех отбирал для султана совет,
кто имел и заслуги, и выслугу лет,
кто был сдержан, уравновешен,
в мыслях скромен и в страсти безгрешен.
И султан загрустил от порядков таких:
«Что-то стал ты, Селим, затирать молодых.
Правда, старость почтенна, но все же
ты дорогу давай молодёжи».
А Селим бы и рад продвигать молодёжь,
только где молодую такую возьмешь,
чтоб она подошла по заслугам
и годами была, как старуха?
И всё чаще султан уходил в кабинет,
говоря, что для радостей времени нет,
что в его, государевой, власти
не своё, а народное счастье.
Но заметил, заметил учёный совет:
он впускал посторонних к себе в кабинет
Стоит только окну раствориться,
как в окошко сигает девица.
Что тут можно добавить? Гарем под рукой,
а супруг изменяет гарему с другой.
Тут — открыто сказать не пора ли? —
возникает вопрос о морали.
Был с султаном серьёзный, большой разговор,
пригласили его на персидский ковёр,
попросив напрямик объясниться:
что он делает с этой девицей?
От такого вопроса увяла трава,
что-то мямлил султан, подбирая слова,
и о чём-то смущенно просил он…
Но любовь придала ему силы.
«Я люблю эту женщину! — крикнул Карем, —
и любить её буду до гроба!»
И султан распустил нелюбимый гарем,
а Селима послал на учёбу.