Александр Бахвалов - Время лгать и праздновать

Угощая Юлю очень крепким чаем с душистым кизиловым вареньем, хозяйка рассказывала о своей молодости, о встрече с будущим супругом в чистый четверг, когда из церкви выносят зажженные свечи, о детстве, прошедшем в имении «графа Дмитрия Алексеевича», который родился за двадцать лет до смерти Пушкина, учился вместе с Лермонтовым, а умер спустя два года после Льва Толстого. Умирал трудно, долго, но как только к нему возвращалось сознание, он прежде всего справлялся о здоровье супруги. Ему тут же отвечали, что она молодцом, хотя и приболела, на мужа глядючи, но теперь поправляется. «Передайте, чтоб не волновалась, я чувствую себя превосходно!» — первым делом наказывал он. И так и не узнал, что жена умерла за несколько дней до его кончины. Похороны были невиданными по здешним местам.

— Шли от Алупки-Сары до самой Ялты!..

Свое состояние граф завещал прислуге, а дом на берегу моря — Красному Кресту, потому что покойный был еще и фельдмаршалом.

— В гражданскую войну там устроили госпиталь, и мы, девушки, приходили корпию щипать — для раненых. И представьте: являюсь утречком, здороваюсь с кастеляншей, а ей кланяется высокий генерал в черкесской одежде! Ну, она, естественно, представила меня. Он посмотрел на меня и назвался: «Барон Врангель». — Старушка рассмеялась. — Это потом я узнала, что он за птица, а тогда все важные особы казались избранными, а их внимание — честью!.. И еще помню встречу. Вышила я жене директора гимназии блузку и — угодила! На радостях дама взяла меня с собой на концерт, он в гимназии проводился. Зрителей набралось немного, но среди них — великая княгиня Ирина, мадам Юсупова! Мне ее моя дама потихоньку показала. Как же она была хороша!.. Одета простенько — светлое платьице, в ушах по крохотному бриллиантику, и все, но — прелесть!.. Что представляли на концерте, не помню. Пели «Спите, орлы боевые», еще что-то, ужасно гремел какой-то знаменитый певец, а вот мадам Юсупову и теперь вижу как живую!.. Вы на нее очень похожи — фигуркой. Очень!..

Подумать только! Такая несусветная старина и — чье-то живое воспоминание!.. Но старина хранилась здесь не только в воспоминаниях. Окончательно взбудоражив старушку, духи прошлого принудили ее извлечь из пахнущего лавандой нутра волнообразного комода рукодельное богатство — вышиванье собственной тончайшей работы. Она стелила перед Юлей и несгибающимися пальцами разглаживала украшенные цветной и однотонной вышивкой платки, занавески, столовое и исподнее белье, целое собрание наволочек для подушек-думок. На холсте, полотне, тончайшем батисте, бархате вспыхивали во всей первозданной свежести алые маки, являлись одинокие гордые сосны на диких утесах, погруженные в зелень домики, летящие гирлянды васильков, незабудок, ирисов, букеты ослепительно ярких роз!..

— Это, Юленька, ДМЦ!.. — таинственно понижала голос хозяйка. — Теперь таких ниток нет!..

И как же светло, праведно стало в комнате, как уютен запах лаванды, как трогательна сухонькая голова старушки, храпящая давно запропавшую древность со всеми ее графами и завещаниями!.. Прикосновение своей — грешно и путано начавшейся — жизнью к уже прожитой и так ревниво хранящей все дорогое душе, вот эти наивные богатства, вызывало желание изменить что-то в себе, сменить ощущение собственной молодости, придать ей какой-то иной образ.

И что-то стихло в ней, что-то новое открылось в глазах Нерецкого — забавное в своей беспомощности беспокойство. Ее непонятно трогала восхитительная жадность, с какой он ни с того ни с сего льнул губами к ее ладоням, точно к живой воде! «Это у него от вина, — пыталась она себя убедить. — Они со старичком то и дело прикладываются».

А в одну из ночей случилось и вовсе небывалое.

Она проснулась… потому что почувствовала на себе его взгляд.

— Спи, спи!.. — шепнул он, поднимаясь со своей кровати, на которой сидел одетым.

За окнами привычно плескался под ветром абрикосовый сад, на стене комнаты во все стороны металось пятно света от уличного фонаря. Покачиваясь, свет заставлял мерцать его глаза, светлые волосы на груди, в разрезе расстегнутой рубашки, белые пуговицы на ней, на ее красной, но казавшейся почти черной ткани. В зыбком полусвете он был так необычно, незнакомо красив и так отдален от нее, так желанен и призрачен, что Юля вдруг испугалась, что его больше никогда не будет рядом. И выпростав руки, она потянулась к нему, оплела шею, прильнула и заговорила обиженно — ей почему-то захотелось услышать что-нибудь ласковое, утешительное.