Ксения Спынь - Идол

Машенька с чуть заметным сожаленьем закрыла тумбу, помедлила ещё немного. Подошла к шкафу и осторожно приоткрыла створку. В полумраке глаза выхватили шейный платок жемчужно-голубого цвета, что мягко обвил висячие плечики поверх какой-то другой тёмной вещи. Ещё один платок — ярко-алый (совсем как флаги в центре Ринордийска, Машенька видела по телевизору) — свесился с подоконника.

Машенька закрыла створку шкафа, но уже не могла остановиться: её тянуло дальше. Что-то двигало ею, чему она не могла сопротивляться, чему даже ей и в голову бы не пришло сопротивляться. Чувствуя себя уже веточкой, уносимой потоком, она подошла к другому шкафу — у противоположной стены, совсем уже высокому, с антресолью. Что там в нём? — она потянула дверь за ручку, но та не поддалась сначала: слишком плотно оказались прижаты друг к другу верх дверцы шкафа и низ — антресоли. Дверца антресоли цеплялась за дверцу шкафа и не давала ей открыться самой по себе.

Осторожно, опасаясь сломать что-нибудь и в то же время не намереваясь прекращать, Машенька упорно потянула ручку на себя. Шкаф начал открываться, вместе с антресолью. Там, наверху, на стыке неподвижной верхней стенки и отходящего ребра дверцы, что-то лежало…

Когда Машенька открыла дверцу, со шкафа упал Его тяжёлый каменный бюст. Он спикировал прямо вниз и проломил Машеньке череп.

Безответно лежала она под распахнутой створкой антресоли, красивая красная кровь растекалась вокруг, а Машенька была совсем спокойна.

— Мы не все пошли, — рассказывал Семён. — Многие… предупреждали, что лучше не стоит. Может, и так, конечно, — произнёс он задумчиво, прикидывая что-то в пространстве наверху, под потолком.

Он смотрел на Семёна, человека напротив, без разбора поглощая поток его речи. Глаза при этом точно так же, без разбора, отмечали деревянный стол, деревянные скамейки, деревянные стены, окно в одной из них. Дневной свет, несмотря на поздний час, ещё не ушёл, хотя и ослабел порядком. Ветра снаружи не было.

— А ты был зачинщиком? — спросил он просто так, потому что вспомнилось, что обозначает это слово.

— Нет, нет, — Семён покачал головой. — Я ничего не мог начать сам, никогда. Есть для этого другие люди. Но я был правой рукой нашего главного, — добавил он не без гордости. — Мы долго возмущались, каждый по отдельности, ничего не говоря другим. И потому каждый думал, что он один такой, вольнодумец, неправильный… Потому что повода вроде как и не было. Если б там зарплату не выдавали хотя бы, или ещё что… Её выдавали, — Семён закивал, — и вообще, всё вроде нормально. Даже, можно сказать, хорошо. Просто…

Он с ненастойчивым вопросом посмотрел на Семёна.

— Просто… это невозможно, — закончил тот. — Невозможно знать, что в любой момент тебя могут прихлопнуть, как таракана. И не за что-нибудь, а потому что так Ему, видите ли, вздумалось. Вот в чём самое-то и дело, из-за чего мы и взъелись. Многие сказали бы: что за блажь? живёте себе — ну и живите дальше, раз дают, и не пикайте. Они и сказали… Что мы с жиру бесимся, и прочую чепуху. Только это неправда! — глаза Семёна вдруг вспыхнули недобрым огоньком. — Им не понять, да и нам толком не объяснить, с чего мы в это дело ввязались. Сейчас так уж точно не объяснить. Мы не революционеры, и не борцы за свободу, просто… я вдруг подумал однажды… Я вот человек, обычный такой человек, не бог весть что за важность, но и не козявка какая-нибудь, и Он тоже ведь человек, точно такой же, как я, тоже родился глупым, беспомощным, голым младенцем, тоже рос, взрослел, тоже когда-нибудь умрёт, так какого беса, в конце концов, Он имеет право решать за меня, а я — нет? Так подумал я, без особой цели, а просто подумал, потому что подумалось. И так гадко мне стало от того, что все же это знают и сидят тихо, и никто ничего не скажет, как будто и нет ничего. А ещё жутко… Оттого, что никуда не уйти, оттого, что всю жизнь так (опять же, долго ли она при тебе будет, жизнь эта, не понять же).

Семён взглянул на него, видимо, в поисках отклика. Нашёл ли Семён отклик и был ли этот отклик вообще, он не знал, да и было ему как-то всё равно. Пусть Семён рассказывает дальше, если надумает, или не рассказывает.

Семён продолжил.

— Мы, оказывается, все так думали примерно, только сначала не знали, что у нас это общее. Вот как бывает… А потом, когда уже знали, собрались как-то вместе и решили: если даже ничего не изменим, надо хоть голос подать, чтобы знали там, наверху, что люди здесь, а не чурбаны сосновые. Дураки были…