Ксения Спынь - Идол

— Ты имеешь в виду…

— Идола, — ответил Лунев обычным тоном.

Странное удовольствие приносил ему этот, можно сказать, запрещённый разговор; он будто бы заигрывал со смертельной опасностью, храбрясь и доказывая ей, что тут же не публичное место, а частная квартира, а значит, они могут позволить себе многое, невзирая ни на какие запреты.

Собеседники его, похоже, так не считали: Зенкин и Редисов как-то испуганно притихли и смотрели на Лунева не то с упрёком, не то с тревогой. Что они: боятся, что их прослушивают, что ли? Нонсенс какой!

Рита их настроения не разделила: сидя почти обернувшись вокруг стула, она совершенно по-змеиному подалась вперёд и облокотилась на стол, подперев голову ладонью.

— Идол, — произнесла она с презрительной улыбкой. — Да, идол он и есть, обожествлённый истукан, не более. Только всё-таки школьное образование здесь ни при чём, несмотря на все свои многочисленные недостатки.

— Ммм? — он заинтересованно взглянул на Риту. — Вы так считаете? А как же наша культура, пропагандирующая послушание и смирение? Если многие поколения взросли на ней…

— О чём вы говорите, господин поэт? — перебила Рита. — Вспомните только, на каких сказках мы росли! По большей части все они сводятся к одному: сначала царил злой и жадный начальник и портил всем жизнь, но потом пришли отважные герои, освободили всех от главного злодея, и сразу стало хорошо-хорошо. — Он хотел что-то возразить, но фройляйн не дала ему сказать и слова. — Я хорошо помню детские сказки, Лунев. Почти во всех них идёт речь именно об этом. — Тут она перешла на повышенные тона. — И вы хотите, чтоб в нас не было ничего революционного?

— Тише, тише, Ритка. Не надо так кричать, — подал голос Зенкин.

Этот разговор приобретал всё более сюрреалистические черты. Если основываться только на логике, Лунев абсолютно потерял смысл и внутренние связи произносившихся реплик. Потерял и общий смысл, ради которого разговор затевался. Это было похоже на одно из полотен Хасселя, представлявшее бессмысленный сюр настолько ярко, что он создавал собственную реальность, где беспечный Зенкин и скептик Редисов опасаются немедленного возмездия за антиправительственные слова, сказанные в узком кругу знакомых, где он, Лунев, спорит с танцовщицей с сомнительной репутацией об идеях отечественного искусства, где когда-то уютная квартира становится уличным углом на семи ветрах или прозрачным аквариумом, в котором все они плавают несмышлеными рыбинами.

Чтобы хоть как-то поддержать диалог со своей стороны, Лунев ответил на последнюю фразу Риты («И вы хотите, чтоб в нас не было ничего революционного?») единственным логичным ответом, который первым приходил в голову:

— Я этого не говорил.

А что, чёрт возьми, он говорил? Наибессмысленнейший разговор, к чему было и начинать его. А, вспомнилось: хотел спросить, как…

— Так как вы считаете, фройляйн? Народ имеет того правителя, которого заслужил?

(Ближе к своему сновидению он, пожалуй, не подберётся; сегодня точно, а скорее всего, и вообще).

Рита задумалась на какое-то время. Задумавшись, она всегда выпучивала глаза, как огромная лягушка, и не мигала.

— Нет, я так не считаю, — сказала она.

Он подумал: «Естественно не считаешь. Другого я от тебя не ожидал. И возможно, ты даже права. Только важно-то не то, как ты считаешь, и не то, как я считаю. Потому что иначе мне хватило бы собственного мнения. Но надо, чтоб сказал кто-то, кто знает точно, потому что важно, как на самом деле. Если это «на самом деле» есть. А если нет? Что тогда?»

Тогда — как квартира вокруг, в которой царит хоть и не причиняющий неудобства, но беспорядок. Ведь этот предмет, скажем, приоткрытый шкаф или лишний стул, не приставленный к столу, вполне могут стоять как на своём месте, так и совершенно на другом. Хозяин квартиры, видимо, и не задумывался над этим, а ведь всё здесь можно расположить совершенно иным образом, и ничего от этого не поменяется: беспорядочный хаос как был, так и останется, не получив никаких закономерностей и правил.

Ничего, что она ненавидела школу?

Ничего, что она ненавидела всё свое прошлое, себя в прошлом? Ничего, что при одном воспоминании о той девочке-подлизе, подхалимке и трусишке ей хотелось набить этой самой девочке морду или, лучше, хорошенько приложить головой о бетонную стену?

«Я — не она, она — не я, — быстро проговорила про себя Рита. — Я… совсем другая. Нас ничто не связывает. Её нет».