Том Вулф - Костры амбиций

— Я же просила, — сказала она.

Он согнал ухмылку с губ.

— Когда мы можем поговорить? Когда я смогу тебя увидеть?

— Позвони завтра вечером.

— Хорошо. Завтра вечером. А пока я хочу у тебя спросить, ты не слышала, чтобы кто-нибудь обсуждал ту публикацию в «Сити лайт»? Сегодня, здесь?

Мария весело рассмеялась. И очень хорошо. Если Джуди смотрит, то подумает, что они ведут остроумный светский разговор.

— Ты шутишь? — отозвалась Мария. — Эти люди если что и читают в «Сити лайт», то только вот ее колонку. — И указала глазами на свою визави, крупную женщину «интересного возраста» со взбитой шапкой светлых волос и такими густыми и длинными накладными ресницами, что едва поднимала веки.

— Кто это? — со светским оскалом.

— «Тень».

У Шермана екнуло сердце.

— Ты серьезно? Пригласить на званый обед журналистку из «Светской хроники»?

— А чего? За милую душу. Только ты не беспокойся. Ты ее не интересуешь. И уличные происшествия в Бронксе ее тоже не интересуют. Вот если бы я застрелила Артура, это бы ее заинтересовало. И я бы не прочь доставить ей такое удовольствие.

Мария принялась ругать своего супруга. Он злобный и ревнивый. Превращает ее жизнь в ад. Обзывает ее шлюхой. Лицо ее все больше искажалось ненавистью. Шерман встревожился: может быть, Джуди как раз смотрит! Надо бы снова изобразить на лице жизнерадостную улыбку, но как тут будешь улыбаться, когда она так жалуется?

— Представляешь, ходит по дому и зовет меня шлюхой: «Ты, шлюха! Шлюха!» — прямо при слугах. Думаешь, приятно? Еще раз он меня обзовет, я тогда трахну его по башке чем-нибудь тяжелым, вот ей-богу.

Углом глаза Шерман замечает, что Джуди повернула лицо в их сторону. Вот черт, а он как раз без улыбки. Он поспешно растянул губы, зафиксировал оскал и в таком виде заявил Марии:

— Это жуть что такое! Он, похоже, впал в детство.

Она внимательно посмотрела на его любезно ухмыляющуюся физиономию. А потом, тряхнув головой, сказала:

— Ну тебя к черту, Шерман. Ты тоже не лучше, чем он.

Шерман вздрогнул, но скалиться не перестал. Со всех сторон гудел улей. Такой восторг, куда ни посмотри! Так сверкают глаза и несмываемые улыбки! Так блестят белоснежные зубы! Кхак-кхак-кхак-кхак! — звучит триумфальный смех хозяйки Инее Бэвердейдж. Хо-хо-хо-хо-хо! — раздается в ответ мощный гогот Провинциального Самородка. Шерман опять одним глотком осушил свой бокал.

На десерт подали абрикосовое суфле, приготовленное отдельно для каждого гостя в специальных горшочках под нормандскую народную керамику, с волнистой закраинкой и ручной работы узором. В этом сезоне опять модны сытные десерты. Прошлогодние, свидетельствовавшие о всеобщей озабоченности калориями и холестерином — всякие там ягоды, дынные дольки в шербете, — стали самую чуточку провинциальны. Да притом приготовить двадцать четыре отдельных суфле — это целый подвиг. Тут должна быть и кухня соответствующая, и штат поваров.

Когда с подвигом было покончено, хозяин дома Леон Бэвердейдж поднялся над столом и постучал по своему бокалу с розово-золотистым сотерном — теперь и крепкие десертные вина снова вошли в моду, — и в ответ за обоими столами среди общего смеха поднялся веселый трезвон. Хо-хо-хо-хо! — громче всех раскатился хохот Бобби Шэфлетта, яростно бившего в свой бокал. Красный рот Леона Бэвердейджа расползся поперек лица, у глаз собрались морщины — этот хрустальный благовест оповещал об удовольствии, которое получают в его доме славные гости.

— Вы здесь все — наши с Инее самые добрые, сердечные друзья, нам всегда большая радость видеть вас в нашем доме, и в поводах для встреч мы не нуждаемся, — проговорил он с ленивой, чуть даже женоподобной растяжкой южанина. Потом, обратившись прямо к Шэфлетту, сидящему за другим столом:

— Вот, например, мы иногда зовем к себе Бобби Шэфлетта, просто чтобы послушать, как он смеется. По мне, его смех — та же музыка, петь его все равно не заставишь, даже если Инее лично сидит за фортепиано.

— Кха-кха-кха-кха! — раскатилась Инее Бэвердейдж.

— Хо-хо-хо-хо-хо! — перекрыл ее мощный тенор Золотого Пастушка. — Хо-хо-хоо-хоо-хооо-хооо! — все выше, все пронзительнее, все искусственнее, а потом его хохот стал затихать, глохнуть — и оборвался рыданием. Гости замерли — воцарилась мертвая тишина, пока до присутствующих, до большинства, по крайней мере, дошло, что для них была исполнена знаменитая концовка арии Канио «Смейся, паяц!».

За обоими столами бешено захлопали — улыбки, смех, возгласы «бис!».